— До него ещё дожить надо, — скромно, как и подобает герою, ответил я.
* * *
«Служба бортпроводников Новосибирского отделения Западно-Сибирской жклкзной дороги», — добросовестно причитал я вывеску. Открыл дверь и оказался в довольно большой комнате, по которой стремительно летали девицы, все в красивых формах с «птичкой» на груди.
Я преградил дорогу одной такой, тощей и сухой, будто вяленная вобла, с некрасивым озабоченным лицом.
— Томозни, коза... — начал было я, но она сходу меня срезала, не дав договорить.
— Пошел на хрен, мудак! — и хотела было меня обйти и двигать дальше, но я поймал её за форменную пуговицу, притянул к себе и, страшно выкатывая глаза, угрожающе прохрипел:
— Ты кому это, дешевка! С тебя сейчас скальп снять, или отложим на потом?
Она страшно испугалась. Побледнела. Отчего на носу и около него проявилась стайка симпатичных веснушек. И она уже не была столь некрасива. В её внешности появился какой-то шарм.
— Что вам нужно, — пролепетала она.
— Ты Паршину Оксану знаешь?
— Ну.
— Ну, загну, коралька будет, — передразнил я её. — Так знаешь или нет?
— Знаю.
— А как мне её найти?
— Я только-что ее... — И, вдруг, дурнинушкой визгливо закричала: — Оксана! Паршина!
От этого крика все остановились, недоуменно и удивленно уставились на нас. Я даже смутился.
— Ну, ты, блин, даешь! Чего орешь-то?
Но в это время открылась какая-то дверь справа, из неё вышла девица лет двадцати пяти и, глядя на мою собеседницу, точь в точь повторила мой вопрос:
— Чего опрешь-то?
— Это к тебе, — ответила та и, вжав голову в плечи, прошмыгнула мимо меня.
Поршина медленно подошла ко мне. Она была рослой и плотной. Не в смысле — полной, а в смысле — сильной, тренированной. Такая прижмет — век будешь помнить. Определенно. Лицо её — глазастое и курносое, можно было бы назвать миловидным, если бы нагловатый взгляд да тяжелый подборок. По этому взгляду и этому подбородку можно было понять, что характера она нордического, а порочащих связей имела не меряно. Словом, она очень даже подходила тому персонажу, которого я играл. Она смерила меня с головы до ног, а затем ещё в обратном направлении, строгим взглядом, спросила:
— Чего надо?
— А ты ничего, подходящая! — ухмыльнулся я, будто мартовский кот.
Но она была настроена на серьезный лад.
— Чего, спрашиваю, надо? — спросила сердито, даже угрожающе.
— Ой, боюсь, боюсь! — закривлялся я. — Пойдем, поговорить надо.
Она пожала плечами и направилась к выходу. Видно, в своей жизни она насмотрелась на всяких хануриков.
Мы сели на скамейку недалеко от входа. Я достал пачку «Явы», предложил ей сигарету. Она не отказалась. Закурили.
— А у Буряка губа была не дура, — проговорил я и бесцеремонно ткнул пальцем в «птичку». «Птичка» спряталась в глубокое «гнездышко». Но стоило мне отпустить палец — стремительно вылетела наружу.
— Какого ещё Буряка? — вильнула она взглядом, не обратив внимание на мои действия.
— Ну чего ты, в натуре, гонишь?! — возмутился я. — Скажешь, что не знала Серегу Безбородова — кореша моего?
— Ах, Серегу... Так бы сразу и сказал. А как ты на меня вышел?
— Я только-что с зоны слинял. Ломанулся к браткам. А они сказали, что Буряка грохнули. Сказали, что он последнее время у тебя кантовался. Вот я и приканал, чтобы узнать что к чему и что почем. Кто его?
— А я откуда знаю. Хмырь какой-то. — А глаза у неё стали настолько лживые, насколько и противные. И я понял, что эта чукча знает все. Уверен, что это она и подставила Серегу Безбородова с симпатичной кличкой Буряк. Знала она и тех парней, кто с ним был в то роковое для него утро. Моя задача состояла в том, чтобы вытянуть из неё эти знания.
— А за что его?
— Не знаю, — пожала она плечами.
— Этого козла взяли?
— Откуда.
— Вот, блин! Буряк вот такой вот друган был! Мы с ним такие дела делали! Он тебе ничего обо мне не рассказывал?
— А кто ты такой?
— Ходок я. Кликуха у меня такая. Неужели не рассказывал?
— Возможно, — ответила она нерешительно. — Он много чего рассказывал. Разве все упомнишь.
— Врешь ты все, коза, — нехорошо усмехнулся я. — «Бабки» его прикарманила, вот и гонишь мне тут тюльку. А ведь там половина моих.
Лицо её мгновенно налилось красным, глаза стали страшными и непредсказуемыми.
— А ну пошел вон, козел! Будет он мне тут еще... права качать! Видела я таких дешевых фраеров! Я те покажу «бабки»! Ты у меня быстро забудешь, что это такое!
— Ладно, ладно, остынь. Чего раскипятилась, как электрочайник, — сказал я, примирительно улыбаясь. — Хрен с ними, с «бабками». Может быть они уже давно того, накрылись. Столько всяких реформ было. Но у Сереги был мой ствол. Ты мне ствол верни. Он вот как нужен.
Взгляд её стал цепким, изучающим. Я понял, что заинтересовал её.
— А зачем он тебе нужен?
Я воровато зыркнул по сторонам, наклонившись к её уху, прошептал:
— Дело есть на миллион, а то и больше. Но без ствола никак нельзя.
— Так уж и на миллион, — фальшиво рассмеялась она.
— Ты над кем, мочалка, лыбишься?! — вновь завозникал я. — Я тебе ни какой-нибудь мелкий шушера, гопник, чтобы надо мной... Поняла?
— Никакого ствола после него не осталось, — сказала она равнодушно.
— Гонишь?
— Больно надо.
— Вот, блин! Где же мне достать «пушку»? Может быть у тебя есть кореша, кто мог бы продать?
— Откуда. Я с такими не вожусь, — ответила она неуверенно.
— Да, плохи мои дела! — сокрушенно вздохнул я и будто случайно положил ей руку на бедро. Она сделал вид, что не заметила этого. Бедро было твердое, будто панцирь черепахи. Рука моя, окончательно обнаглев, стала массировать ей ляжку. Оксана усмехнулась и сказала одобрительно:
— А ты шустрый панишка!
— Будешь тут, когда столько лет живой бабы не видел. А ты такая крутая. что аж слюнки текут, в натуре. Ты где квасишь?
— В каком смысле?
— В самом прямом. Где культурно отдыхаешь? В смыле — оттянуться и забыться. Душа жаждет праздника! Поняла?
— В основном здесь, в ресторане, — она кивнула в сторону здания вокзала.
— Ты завтра не в поздке?
— Нет. Я сегодня только вернулась.
— Заметано. Завтра в восемь ноль ноль я приглашаю тебя в ресторан. «Зацелую допьяна, изомну, как цвет!» Эх, дадим по газам!
— Шустрила! — рассмеялась она, а глаза её стали многообещающими. — Я не против. У тебя человеческое-то имя есть?
— Ах, да, — спохватился я. Вскочил и, галантно поклонившись, взял её руку и поцеловал. — Разрешите представиться, мадам! Жора.
— Георгий что ли?
— Нет. Егор.
— Очень приятно было с тобой, Егор, познакомиться! — Она перехватила мою руку и так её жиманула, что я едва на эту самую не сел от неожиданности и боли. Ни хрена себе! Вот это девушка, да?! Кажется я слишком разухарился: «Изомну, как цвет!» Эта так изомнет, что имя свое забудешь. Определенно. Нет, не хотел бы я остаться с ней один на один в темной комнате. Последствия могут быть непредсказуемыми.
— А ты ничего, Егор. Подходящий! — одробрительно проговорила она, усмехнувшись. А это означало, что я прошел испытание пыткой и зачислен в её ухажеры.
И, глядя на нее, меня, вдруг, посетила такая шальная мысль, что моя интуиция прямо-таки задохнулась от восторга. А что если она и на этот раз окажется права? Хотелось бы в это верить.
Домой я летел на крыльях удачи. Сегодня я заслужил праздничий ужин. Еще как заслужил!
Глава восьмая: Иванов. Потрясяющее известие.
«Сто часов счастья. Разве этого мало?» — всплыли в сознини строчки из известного стихотворения. Странно. Разве счастья может быть много? Глупость. Последнее время я буквально купаюсь в нем. А хочется еще, ещё и еще. Кошмар какой-то! «Сережа, ты меня любишь?» — спрашивает она, на французский манер катая во рту "р". А у меня в груди твориться что-то такое, что готов тут лечь и умереть у её ног. Вот таким я стал с недавнего времени малохольным товарищем, в такие вот железные шоры взяла меня эта самая любовь. Влюбленный — явление уникальное и даже опасное для окружающих, так как невозможно предсказать его поведение. Он может стоически переносить адскую боль и заплакать от нечаянно брошенного грубого слова, может стремительно преодолевать огромные пространства, не ведая усталости, и бесконечно созерцать цветок ромашки, делая далеко идущие философские выводы. Часами без устали говорить, и не проронить ни единого слова до скончания дней своих. Он одинаково заряжен как на подвиг, так и на предательство. Здесь все зависит от побудительных мотивов и желания его возлюбленной. Ибо влюбленный сам себе не принадлежит. Влюбленный же следователь опасен вдвойне. Я бы даже сказал — социально опасен. Ему вверены судьбы многих людей, а он не хозяин даже собственной. Вот взять, к примеру, меня. А что вы улыбаетесь? Абсолютно не вижу никаких поводов для улыбок. Дело обстоит гораздо серьезнее, чем вы можете себе представить. Ага. Вот вы думаете, что я не совсем осознаю в какие жестокие игры мы ввязались? Прекрасно сознаю. Ну и что? Меня это даже не колышит. Думаете, не знаю, что наступила пора решительных действий, когда требуется концентрация всех жизненных ресурсов и мобилизация умстенных извилин? Знаю. Но вместо того, чтобы думать о деле, думаю о ней — своей возлюбленной. Вот сижу за столом, заваленном томами уголовного дела, и смотрю отсутствующим взглядом в пространство перед собой. И что же вы думаете я там вижу? Доказательства вины моих будущих обвиняемых? Как бы не так. Новые интересные версии по делу? Ничуть не бывало. А вижу я песчаный пляж, синее ласковое море и красивую белокурую девушку. Вот она смеется и машет мне рукой. Я улыбаюсь и машу ей в ответ. А теперь преставте себе эту картину и посмотрите на неё как бы со стороны. Сидит в кабинете великовозрастный дядя, облаченный в генеральский мундир, глупо улыбается и мажет привественно рукой. Представили? И что бы вы о таком господине подумали? Вряд ли что-нибудь для него утишительное. Верно?
