Ознакомительная версия.
И что же потом — жить без нее?
Нет, это было бы еще хуже. Для пущей уверенности, что птица не улетит, что никто не устроит ей побег, он как-то приволок в дом доски и, аккуратно забив дверь в комнату от пола до потолка, заклеил новоиспеченный сосновый щит обоями. Не было больше в его квартире второй комнаты; хоть и платил за две, а не было. Только тихое хлопанье крыльев да стоны. Правда, в городе и за его пределами, в чужих квартирах, сверкали перышки этой птицы, но сама она была у него — душа ее была рядом…
Так они и жили: человек и художник, живой и повешенный…
Тройку картин он оставил и в своей одновременно гостиной, спальне и кабинете. На память. Пусть сверкают перышки! Немного рыжих подсолнухов среди залитого солнцем бескрайнего поля, да светлокрылые ангелы, парящие между мирами, тянущие к нему, Дмитрию Савинову, руки…
«Ах, Билл Андерс, корм акулий, — набравшись коньяка, сидя в кресле, думал вечерами Савинов, — что же тебе не понравилось в этих работах? В этих крыльях и ладонях, солнечных зайчиках и лепестках?»
А в середине стены висел белый Ангел в тугой петле на фоне иссиня-черной бездны. Висел растоптанным мертвым цветком со сломанным у головушки стеблем! Последняя картина Ильи Инокова — его предсмертный вопль! «Больше картин не будет» — эта надпись так и осталась на тыльной стороне картона. Конвульсия, судорога, хрип…
«Может быть, тебе нужно как можно скорее понять этого Ангела? — спрашивал невидимого собеседника Савинов и понимал, что говорит с самим собой. — Кто он, зачем? — И тут же отвечал себе: — Как только ты поймешь это, жизнь твоя изменится. Разом. Думай, решай…»
А белый Ангел с надломленной шеей все висел перед его глазами, а иногда начинал даже раскачиваться, точно порывы ветра налетали на него, и тогда отчего-то становился похож он лицом на Илью Инокова. Но не боялся Савинов этого сходства, хоть и заходилось у него сердце, трепетало в эти мгновения.
Года два назад он узнал, что Рита опять в городе. А не в Париже, где жила со своим вторым мужем, профессором Сорбонны. Аспиранткой она уехала на практику, — французская поэзия начала века была ее профессией, — на родину своих кумиров. И в первую очередь Элюара. Во Франции познакомилась с профессором, фамилию его Савинов и произносить-то не хотел. Тот влюбился в русскую красавицу и сделал ей предложение. А она взяла и согласилась. Савинов надеялся, что профессор этот — старик, да ошибся. Профессор-то был его одногодок. И к тому же преподавал русскую поэзию серебряного века. От одного этого можно было уже сойти с ума. О таком повороте рассказал ему отец Риты, в пивной, куда они забрели, нечаянно встретившись на улице. Василий Федорович всегда благоволил зятю, сочувствовал, — ну, не повезло мужику, что поделаешь! Да скольких она перетряхнула, эта новая Россия, сколько судеб искалечила. Свадьбу вспомнил, пароход.
— А хотелось бы, чтоб у вас все сложилось, — говорил охмелевший Василий Федорович, — подумаешь, обанкротился! Ничего, и такое переживается. Есть голова на плечах, всегда можно заново-то начать. А так уехала Ритка за границу, ищи теперь ветра в поле! А ведь она у нас единственный ребенок. Были мы один раз у нее в гостях, с женой. Красиво там, на башню Эйфелеву лазали, полмира видели, а вот Россию — нет. Глаз не хватило. Говорила, что можем жить у нее, сколько захотим, а годика через два и совсем перебраться. Поль-то, ее мужик, состоятельный. Книги пишет. Она тоже взялась за книжку: какой-то там сравнительный анализ в лингвистике ли, фонетике? О влиянии французской литературы на русскую и наоборот. Только, может быть, Маргарите интересно там, а у нас, стариков, жизнь другая. И доживать ее нам придется без дочери. Правда, обещала она приезжать каждые полгода. Да если бы хоть раз в году, и то хорошо…
В один из таких приездов Савинов подкараулил Риту у ее подъезда, но на глаза решил сразу не попадаться. Шел за ней квартала три или четыре. Как следопыт. Была весна. Ах, Рита, Рита! Светлый плащ, стянутый на талии, белый шарф, волосы распущены по плечам. Шел он и, казалось ему, купался в аромате духов, плывущем позади женщины: его любовницы, одной-единственной на все времена. Не было других и уже не будет. Следил за ее походкой; что-то новое она приобрела, чужое. Но разве могло быть что-то в Рите — чужим ему?
Она остановилась на набережной, зашла в кафе, села за столик. Заказала лимонад, коснулась розовой трубочкой губ. И тогда он окликнул ее. Она обернулась, увидела его. Немного побледнела. А потом — точно вся их жизнь пролетела через ее сердце за мгновения — краска бросилась ей в лицо. Но Рита справилась, даже улыбнулась:
— Привет.
Правда, невеселой вышла эта улыбка…
— Здравствуй, — сказал он.
А выглядел Савинов в этот день хорошо. Одет был во все лучшее, выбрит идеально, хоть и была суббота. Не выпивал перед встречей несколько дней, чтобы не было и тени отечности на лице. Чтобы выглядеть по-прежнему. Даже не по-прежнему, а новым. Таким, каким она, может быть, и не знала его раньше — более солидным, набравшимся опыта и мудрости. Каким смогла бы полюбить… Еще раз.
— Это… случайная встреча? — спросила она.
— Нет, — признался он. — Я шел за тобой от самого твоего дома.
— Зачем? — не сразу спросила она.
Рита всегда была прекрасной женщиной. Это дается от природы, и не всем, но сейчас появилось в ней что-то особенное. Пора юности осталась за спиной. Она превратилась в даму — изысканную, утонченную, знающую себе цену, но не с позиции супруги нового русского, у которой все есть. Она нашла другие точки опоры. Может быть, она просто стала женщиной с другого конца света, эмансипированной, не желающей ни в чем уступать сильному полу? Ему бы хотелось этого. Иначе пришлось бы сознаться, что Рита просто обрела себя заново, уже настоящую. Обрела без него. Неужели все это время она искала именно такого поворота в себе? А он и не знал. Все хитрил и ловчил рядом с ней, пытался обмануть ее, строя козни другим людям, вынашивая планы их — его и Риты — счастья, точно это можно запрограммировать. Притом используя вероломство, без которого, считал он, никак не обойтись, пытаясь окунуть ее в это счастье с головой, подержать там подольше, пока она не пустит пузыри. И чем все обернулось? Рита, едва не испустив дух, вырвалась из его рук и теперь сидела напротив него, абсолютно чужая ему.
Поймав ее взгляд — упрямый, твердый, он понял все сразу: откуда взялась эта отчужденность, не наигранный, но естественный холод, которого он все-таки не ожидал встретить. Думал, пронесет. Он хорошо знал ответ, но боялся признаться себе. Произнести не то чтобы вслух, а про себя.
Савинов накрыл ее руку своей, сжал пальцы, вложив в этот жест — Господи, искренний! — столько теплоты и боли, что самому едва не стало худо.
— Оставайся со мной, Рита, — проговорил он. — Мы все начнем заново… Мы будем счастливы.
Она отрицательно покачала головой:
— Нет.
— Почему?
Рита посмотрела ему в глаза, но на этот раз мягче, грустно улыбнулась:
— Я больше тебя не люблю, Дима… Прости.
Вот оно. Вот!..
— Это как-то все неправильно…
Наверное, его улыбка была жалкой.
— Нормально. — Она высвободила руку, поставила сок. — Ты всю жизнь думал, что этот мир создан только для тебя. Точно ты ребенок в песочнице, а люди вокруг — игрушки. Помнишь, в чем ты однажды упрекнул Илью? Но все не так. И я — лучшее тому подтверждение. Я влюблена, Дима, понимаешь, что это такое? Влюблена. И как это ни грустно по отношению к моим родным, которых я тоже очень люблю и без которых мне бывает плохо, я жду не дождусь, когда увижу Поля… Еще раз, Дима, прости.
Она смотрела на реку, на дальний берег ее, где еще вот-вот — и голые леса затеплятся, а потом вспыхнут зеленью…
— Нам больше не о чем говорить? — спросил он.
— Если хочешь, я могу тебе рассказать о тех странах, где была за это время. Но только зачем? Ты сам был там когда-то.
— Мы были, — поправил он ее.
— Теперь уже — ты.
Он усмехнулся:
— В аду я побывал, в чистилище потоптался, а вот до рая не дотянулся. Вот что страшно, Рита… Наверное, мне лучше уйти?
И только спросив это, он увидел в ее глазах все прежнее: чувства, теплоту, боль. Но это было только эхом, едва слышным отголоском; мгновенно растаявшим, пропавшим. Ответом ему, нежданно-негаданно встретившемуся, на вопрос: помнит ли она все? и не забудет ли?
— Делай, как хочешь, — сказала она, — мне все равно. — Нет, — Рита отрицательно покачала головой, — не все равно. Знаешь, Дима, я не хочу житьтам, где живешь ты, — в ее голосе, против воли, зазвучала досада, словно они повздорили только вчера. — Я на одной планете с тобой боюсь жить. Не хочу. Это правда. Я бы хотела отказаться от нашего прошлого. Забыть о нем навсегда. Вычеркнуть из жизни. Только не могу этого сделать. — Она покачала головой. — Вот я и сказала тебе все то, что хотела сказать эти несколько лет — там… А теперь, Дима, уходи. Так будет лучше для меня и тебя.
Ознакомительная версия.
