— Но что-то же вы умеете?
В словах Анастасии Ильиничны, пусть и поставленных в форму вопроса, было более убежденности, нежели сомнений.
Инспектор вздохнул:
— Да.
И покраснел.
Брови Анастасии Ильиничны выгнулись:
— Это, — тщательно подбирая слова, спросила она, — что-то… настолько необычное?
— Я… — инспектор совсем смутился. — Вы не смотрите на то, как я выгляжу! — тут же, однако, затараторил он, а его речь неожиданно стала пламенной. — Облик — что ж? Кому какой Господь дал, тот с таким и живет: главное-то — здесь!
Инспектор хлопнул себя по груди.
— Поверьте, сердце у меня неплохое, и если бы не проклятая нужда…
— Да что же вы умеете? — нетерпеливо перебила инспектора Анастасия Ильинична. — Говорите уже!
Инспектор пожевал губами и выпалил:
— Музыку я пишу!
Анастасия Ильинична ахнула.
— Да! — подтвердил инспектор. — Музыку! И преподавать могу, и тонкостям игры обучать…
— И вы хотите…
— Возьмите меня к себе! На ваши курсы!
На мгновение Анастасия Ильинична обмерла, а потом расхохоталась. Вот так — смеясь во весь голос — она и подхватила инспектора под руку, ничуть не испугавшись его перепачканной одежды, и повела с огородов прочь.
Околоточный оправился от растерянности и побежал за ними. Нагнал их и пошел рядом: что-то говоря и тоже над чем-то посмеиваясь.
* * *
— Но вы же знаете, что это — путь в никуда!
Старший из продавцов говорил с убежденностью, пылко, так, словно обращался к капризному ребенку, почему-то вбившему себе в голову, что леденец перед кашей лучше каши перед леденцом. Младший помалкивал, но по его лицу было видно: сказанное начальником он одобрял и поддерживал… не подхалимства ради — нет: он и сам думал о том же, только не лез поперек. Воспитание не позволяло.
Варвара Михайловна слушала нетерпеливо. Она не раз порывалась перебить разгорячившегося продавца, но всякий раз продавец не давал ей этого сделать, а однажды даже позволил себе отеческую вольность: ухватил Варвару Михайловну за пуговицу щегольской — американской! — дубленой шубки. На скулах Варвары Михайловны, и без того щедро подведенных румянами, явственно проявился и румянец природный: чуть раньше он был бы свидетельством гнева, но теперь, когда Варвара Михайловна даже не попыталась одернуть зарвавшегося продавца, мог свидетельствовать о чем угодно другом: чего-чего, а гнева в этом румянце не было!
— Вы не можете… нет: вы не должны и далее заниматься экстремизмом!
— Экстремизмом! — вырвалось, наконец, из Варвары Михайловны.
— Именно! Экстремизмом! — продолжал давить продавец. — А как еще иначе всё это называется? Все эти ваши танцульки с плакатами на панели? Хорошо: один раз вы отделались штрафом и недельным арестом, но что будет дальше? Послушайтесь моего совета: я…
— Но вы не понимаете! — кажется, Варваре Михайловне удалось монолог превратить в диалог. — Нам не совет ваш нужен…
— Да я…
— …а помощь!
Продавец вмиг замолчал и ошеломленно уставился на Варвару Михайловну.
— Да, — между тем, развивала она идею, — именно помощь! Я хочу попытаться еще раз: сначала и по всем правилам. Но для этого…
— Что?
— …нам с девочками нужен мужчина. Или даже, — Варвара Михайловна бросила взгляд на младшего, — двое мужчин: так будет еще лучше. До вас, наконец, доходит?
Старший и младший продавцы переглянулись.
— Вы станете главными попечителями, и тогда…
— Исчезнут препятствия! — воскликнул младший.
— Точно!
— А как же лавка? — не без сомнения, но и без особенной убежденности насчет ее важности спросил старший.
Варвара Михайловна улыбнулась:
— И лавку сделаем. Это будет даже хорошо. В нас видели феминисток, но с такими попечителями, как вы, да еще и со сливочной лавкой впридачу, мы всех перемелем. Люди-то в массе своей — от природы не злые, просто дураки расставлены так, что то и дело на них натыкаешься!
Продавцы, не сговариваясь, хмыкнули.
— Согласны?
— Лавка при обществе попечения о бесприютных животных… — протянул старший. — Сильный ход! Люди будут тронуты…
— Значит, согласны?
— Да!
И Варвара Михайловна, старший продавец и младший продавец — со всею подобавшей случаю серьезностью — обменялись рукопожатиями.
* * *
Михаил Георгиевич пощекотал развалившегося на спинке Линеара и передал Кате бутылку молока:
— Держи. Я завтра его заберу: сейчас меня ждут на совещание [713], а завтра…
— Может, оставите? — просьба в голосе Кати была, но надежды — не очень.
— Нет. Лина я никому не отдам! — Михаил Георгиевич ухмыльнулся, сообразив, что не только придумал имя щенку, но уже и хозяйское сокращение к этому имени. — И потом: у тебя есть Мура!
Катя обернулась, но искать Муру ей не пришлось: она стояла прямо у нее за спиной и смотрела на нее, слегка наклонив голову на бок.
— Правда! — ответила Катя и погладила Муру. Мура сделал коротко «Му!», и ее глаза, от природы и без того с поволокой, увлажнились еще больше.
— Вот видишь! Значит, до завтра!
Михаил Георгиевич помахал Кате и Линеару, пожал руку склонившемуся со спины Муры Петру Васильевичу, не без опаски проделал то же с рукою Лидии Захаровны и — на пути с огородов еще не раз оглянувшись — поспешил на проспект.
«Головомойка мне обеспечена!» — подумал он, подзывая извозчика и глядя на часы, но эта мысль его не расстроила совершенно.
* * *
— Ваше благородие, ваше благородие!
Михаил Георгиевич, уже уцепившийся было за борт коляски и подтянувшийся, поставил ногу обратно на мостовую и обернулся: к нему, размахивая руками, бежал Константин — дворник из дома Ямщиковой.
— Ваше благородие, и меня возьмите!
— Да отчего же не взять? Садитесь!
Доктор и дворник уселись. Лошадка тронулась и через несколько мгновений уволокла коляску, кучера, доктора и дворника в бушевавшую по проспекту метель.
