Она ничуть не встревожилась, не смутилась, на ее красивом лице не выразилось никакого интереса.
— Я что–то читала о нем совсем недавно… — Она кивнула на журнальный столик, где лежал какой–то еженедельник. Право же, она все предусмотрела! — Кажется, он активный деятель какой–то крайне правой группы. Да? А почему ты спрашиваешь?
Ах, ангельская Марта! С каким удовольствием я залепил бы ей пару пощечин! Но я держал себя в руках.
— Просто у меня с ним кое–какие дела. Для нациста он слишком симпатичен.
— Нациста? А ты не преувеличиваешь?
Я залпом осушил свой стакан и пристально взглянул на Марту.
— Ты так думаешь? Да впрочем, чихать мне на это. А Грубера, Франца Грубера ты знаешь?
— Да это прямо допрос!
Марта поправила бретельку черной комбинации, соскользнувшую с ее белого плеча, и с вызовом продолжила:
— Нет, никакого Франца Грубера я не знаю. А почему тебя это интересует, если, конечно, не секрет?
— Просто он принадлежит к той же шайке. Шайке мудаков.
— Мне кажется, ты чересчур агрессивен. Они тебе что–нибудь сделали?
— Точно не могу сказать. Они раздражают меня, вот и все.
Я налил себе еще стаканчик, но уже чистой водки. Марта выглядела до того безгрешной, до того безучастной, что просто оторопь брала: как она может так притворяться? А что, если у нее и впрямь есть сестра–близнец? Я ухватился за эту утлую надежду, как хватается за соломинку утопающий. Но надежда тут же растаяла, потому что мне припомнился ее разговор с неизвестным собеседником, надо полагать с Зильберманом.
Воспользовавшись тем, что Марта хлопотала на кухне, я пролистал этот журнальчик. В нем была статья о новых правых, и там говорилось о Стефане Зильбермане, блистательном адвокате, специалисте по коммерческому праву, выходце из старинного рода швейцарских нотаблей. На всех фотографиях Зильберман улыбался открытой и симпатичной улыбкой. Он не делал тайны из своих политических взглядов, но сумел их затушевать, придать им некую безобидность и бесцветность. Я узнал, что он был женат, но восемь лет назад его жена погибла в автомобильной катастрофе, в результате которой он тоже стал калекой. Вела машину она, но ей вдруг стало плохо, и она не справилась с управлением. В статье не уточнялось, отчего и как ей стало плохо. Но при взгляде на фотографию светловолосой женщины лет сорока, очень худой, но тем не менее с одутловатым лицом, я предположил, что причина либо алкоголь, либо транквилизаторы. Зильберман доверил обоих своих детей матери, которая воспитывает их в фамильном поместье неподалеку от Берна. Я положил журнал и вернулся за стол.
Настроение у меня было хуже некуда. У водки был резкий, горький вкус. Я испытывал желание напиться, напиться в стельку, чтобы свалиться на ковер и спать, ни о чем не думая и не сожалея, никого не подозревая, что я и сделал.
Десятый день — суббота, 17 марта
Прежде чем открыть глаза, я некоторое время пытался сообразить, не пропустили ли меня через гигантский миксер и не превратился ли я в компот, чтобы пойти на завтрак какому–нибудь проголодавшемуся Гаргантюа. Все тело у меня ныло. А душевное состояние было как у свертка грязного белья перед стиркой. Я попробовал пошевелить руками, потом ногами; получилось, но с трудом. А в довершение в черепной коробке у меня неистовствовал додекафонический оркестр, наяривающий свою последнюю композицию: «Смерть одинокой, но пронзительной ноты в глухой чащобе». Я помассировал себе желудок, смутно соображая, а не блевануть ли мне. Ответ был положительный, посему я выкарабкался из пропотевших простыней и ринулся в ванную.
Я уже кончал прополаскивать рот — глаза у меня косили в разные стороны, лицо было помятое, подбородок синий от щетины, — как вдруг от тумака ткнулся головой в зеркало. Я развернулся, точь–в–точь буйно помешанный, и уже сделал замах, чтобы нанести удар ребром ладони по горлу, но in extremi удержался. Сияющая Марта улыбалась мне, держа в руках большущий пакет, и самозабвенно распевала:
— С днем рождения, Жорж! С днем рождения, любимый!
Она сунула мне пакет в руки, и я даже согнулся от неожиданности. Он был чертовски тяжел. Я ошеломленно уставился на него.
— Можешь развернуть его, чучелко!
Я поставил пакет на пол и принялся развязывать узлы. Пальцы у меня дрожали — результат неумеренного потребления водки, — и невозмутимая Марта принесла ножницы. Я разрезал ленту.
— Осторожней, там бьющееся!
Ее чистый, жизнерадостный голос болезненно отзывался у меня в черепушке. Я старательно разворачивал золотую бумагу. Деревянный ящик… Гроб мой, что ли? Какая–то надпись. Я повернул ящик к себе и прочитал: «Шато Петрюс». Угрюмо и недоверчиво я взглянул на улыбающуюся Марту:
— Марта! Ты с ума сошла!
— Открой…
Крышка подалась, оставив, правда, под ногтями у меня парочку заноз. Дюжина бутылок «Шато Петрюс» 1962 года являли мне свою гранатовую «одежду»[15]! Проглотив комок, я, стоя на четвереньках на полу, поднял лицо, как у побитой собаки, и пробормотал:
— Спасибо, но ты, наверно, разорилась.
— Нет, это я тебя разорила! Слушай, судя по твоему виду, тебе немножко не по себе.
— Да, я чувствую себя немного усталым.
— Так, может, ляжешь снова? А хочешь, откупорим одну бутылочку?
— Нет, нет! Давай вечером… Пожалуй, я действительно прилягу. Извини меня. Но в любом случае подарок потрясающий!
— Нет, это ты потрясающий, — шепнула мне на ухо Марта, помогая подняться на ноги.
Она доволокла меня до кровати, и я рухнул на нее. Вот так начался день, в который мне исполнилось сорок два года. Под знаком похмелья.
Я заснул крепким сном, а когда проснулся, было около одиннадцати. Снег прекратился. Под ярким солнцем таяла изморозь на дереве, что напротив окна. Головная боль прошла, тошнота почти тоже. Я осторожно сел на кровати и стал массировать виски.
С минуту я спокойно сидел, глядя на солнце, поблескивающее сквозь ветви, на простыни, окутывающие меня как саван. В двери показалось лицо Марты.
— Проснулся? Тебе лучше?
— Отлично. Извини меня за то, что произошло.
— Я всегда извиняю мужчин, способных выдуть литр водки и, прежде чем заснуть, вежливо пожелать спокойной ночи.
— А между водкой и «спокойной ночи»?
— Тоже было очень неплохо.
Она свернулась клубочком на кровати, по–прежнему очаровательная, как будто мы не барахтаемся в каком–то кошмаре, и чмокнула меня в нос.
— Привет, милый!
— Привет, Марта!
Голос у меня был не таким уж ликующим, но это можно было списать на похмелье.
— Я позвонила к тебе в фирму и сказала, что ты заболел. Твоя грымза ответила, что приняла к сведению.
Я почувствовал, что устал от этой кретинской игры. Но что делать? Я привлек Марту к себе, лишь бы не слышать, как она говорит, не слышать ее лжи. Несколько секунд она сидела уткнувшись мне в грудь носом. Я задал себе вопрос, какова, интересно, будет реакция Марты, если я ей объявлю, что вижу насквозь ее игру. Она что, разделается со мной? Какой во мне для них интерес? И чего они хотят от моего двойника Г. фон Клаузена? Отчаявшись найти ответы на эти безнадежные вопросы, я решил встать.
— Я подыхаю от голода. Встаю.
— Слушаюсь, командир. Хочешь яичницы?
— С удовольствием.
Я принял душ и вышел из ванной в халате. В черно–красном боксерском халате, который Марта подарила мне на Рождество. А вот заниматься профессиональным боксом я бы не смог. Слишком это жестокое занятие для неженки вроде меня. Я люблю наносить удары, но не человеку. Надо бы придумать бокс с мишенями, наподобие стрельбы по мишеням.
Я вымыл голову, и, когда сел за стол, капли воды приятно ползли по затылку и вдоль позвоночника. Я съел яичницу, несколько ломтей ветчины, остатки вчерашнего кролика, выпил несколько стаканов холодного, очень сладкого кофе, а потом включил телевизор. Отнес драгоценные бутылки в подвал. Марта знает, что я люблю хорошее вино. Прекрасный подарок. Подарок любящей женщины. Подарок двуличного и коварного чудовища. Ох, Марта, почему мы не можем снова стать просто самими собой?
Дикторша с пронзительным голосом и пышной пламенной гривой под моим угрюмым взглядом исчезла с экрана, ее сменили фотокадры. Бенни! Со сбитым на сторону париком он лежал на носилках, его широко раскрытые глаза как бы высматривали деньги, которых ему теперь уже никогда не держать в руках. Марта позвала меня:
— Жорж…
— Тише! Подожди…
Теперь показывали убийцу, которого я подстрелил. Я узнал его: тот самый, что напал на меня на шоссе; те же усики и гноящиеся глаза, нос его скрывала повязка, которую я под шарфом не видел. Следующей была фотография мальчика, лежащего в луже, рядом с ним сумка и валяющиеся на влажной земле тетрадки. Сейчас он находится в реанимационном отделении. Я почувствовал, как сердце у меня сжалось. Марта положила мне на плечо руку и чуть–чуть стиснула его, но я не понял, что означал этот жест. Завершили они показом моего портрета–робота, на сей раз имеющего отдаленное сходство со мной. Я сделал звук громче.
