— Да тихо ты, не шуми, вызволитель. Сказал же тебе — не шуметь… И не ври. Когда это вы меня вызволяли? Как раз — наоборот, или память отшибло?
— Да, — в тот же миг, не чинясь, повинился Никита. — Врать оно николи негоже, прости, господи. Это ты нас тогда вызволял. Не я тебя…
— Вот то-то…
— Но кабы не ты, — продолжил гнуть свое парень, — у нас бы с нею все давно изладилось. Когда-нито бы сладилось…
— Глупый ты, Никита. Вроде здоровый уже, как лось, а все еще глупый. Ну, не любит она тебя, понимаешь?
— Ничё. Стерпится — слюбится, небось. Спокон веку так люди жили. Да велика ли польза от любви-то вашей? Токомо один срам да блуд. Вот она што — любовь-то ваша.
— Дурачок ты, Никита, извини… Да — жили. Но только что же в том хорошего? Мучили друг друга, и ничего больше… А к тебе она никогда не переменится. Уж тут ты мне поверь, парень. Я получше тебя в этом деле разбираюсь.
— Да какой ты ей суженый, немоляка? Поди, от веры истинной ее отринуть хочешь?
— Так. Все, Никита. Замолчал, — устав от пустых словопрений, повысил голос Андрей. — Больше ни слова.
— Ну, позрю. Коли ты ее омманешь…
— Все, я сказал. Замолчи. Или ты совсем не соображаешь? Не понимаешь, что он на звук пальнуть может?
— Ладно, — недовольно фыркнул Никита, но язык-то все-таки на время прикусил. Проявил наконец похвальное благоразумие.
«И почему он все же один за нами пошел? — снова перекинувшись мыслями на Славкина, вернулся Мостовой к давно не дававшим ему покоя вопросам. — Или у него какой-то персональный, какой-то личный счет ко мне имеется? Но чем я ему мог так насолить? За что ему меня так люто ненавидеть? Что я ему такого сделал?.. А может, и не один он? А если за ним еще целая банда следом тащится?.. Все равно придется отсюда срочно скит уводить, даже после того, как я с ним разделаюсь. Не дадут они им здесь покоя».
С Назаровым едва нос к носу не столкнулись. Совсем неожиданно вырос перед ними, вынырнул из зарослей, как только подошли к речной забоке. Андрей уже и автомат вскинул, но, услышав знакомый голос, отвел его в сторону:
— Да тихо ты. Не балуй. Свои. Чего так долго-то? А-а, вижу, нашел ты этих своих староверов?
— Нашел, нашел, Михалыч. Познакомься, это Никита. Сын Елизара.
— Алексей Михалыч, — бросил Назаров и, не дослушав даже ответа Никитки, поторопил Мостового: — Пошли быстрее. Иван Семеныч тебя уже заждался. Да и Боря промерз основательно.
— А этот гаденыш, Михалыч, уже здесь…
— Здесь?!
— Да. Опередил нас как-то.
— И что?
— Да к скиту пока не совался… почему-то? Чего-то выжидает? Наверно, решил до утра тянуть?
— Один?
— Пока один.
— Тогда ничего — разберемся. Это уже легче. Пошли быстренько.
— Ну, объявился — не запылился, слава тебе господи! — бросился к Андрею Крайнов. Подбежал, облапил и заворчал: — А то как скрозь землю провалился. Уже вся душа о тебе изныла, а вдруг как этот злыдень где тебя подкараулил? Ну, нельзя же так, Андрюша? Юркнул в кусты, и с концами. Ни слова, ни полслова, — мягко выговорил Мостовому и, увидев Никиту, обрадовался:
— Здравствуй, Никитушка.
— Слава Христе.
— Как вы здесь поживаете?
— Да божьими молитвами.
— Ну, тогда веди, милок. Поспешать бы надо. У нас израненный.
Елизар встретил на подходе к скиту. Скупо, без малейшей радости, обменялся приветствиями с Семенычем и Назаровым. Но помог дотащить носилки с раненым до землянки, занести в помещение.
— Сюдой его клади, — указал на земляной пол рядом с низкими дощатыми нарами. Распорядился и поглядел на Глушу: — А ты камелек затопи. Ужо совсем с морозу хоромину выстудили… Нет. Постой. Загляни сначала к Аграфене, скажи ей, чтоб воды нагрела. Скажи, что счас подранка принесут…
— Так есть же вода-то, батюшка. Я ж нагрела.
— Иди, не перечь, говорю. И там у ней побудешь. Ступай.
— Хорошо, — покорно кивнула Глуша и, украдкой переглянувшись с Андреем, выскользнула за дверь.
— Ты уж не обессудь, Елизарушка, что мы опять к тебе с худою вестью, — сказал Семеныч, перекрестившись на образа в уголке под тусклою лампадкой.
— Тьфу ты, прости, господи, за непотребство! — вспыхнул Елизар, заметив, что старик наложил на себя крестное знамение тремя перстами. — Ну все как есть в скиту загадят! — Сурово сдвинул брови и отвернулся, продолжая что-то сердито бубнить себе под нос.
Семеныч посмотрел на Андрея и усмехнулся самыми краешками губ, но тут же, убрав улыбку с лица, дотронулся до спины Елизара.
— Да ты не гоношись, Елизар. Негоже нам сейчас с тобою кышкаться. Недосуг, поди, да сам же розумеешь?
— Розумею, розумею, — пробурчал Елизар, но все-таки неохотно обернулся. — Да розумей не розумей — вам-то што до этого? Вот же бес принес вас на нашу голову!
— Ну все, Елизар. Не кипятись боле. Расскажи-ка лучше, как вы тут устроились?
— А ты не зришь, поди, как мы умильно обустроились? Ни те хоромину срубить, ни клин запахать, ни те баньку поставить. Живем, аки лешаки какие. Совсем ужо скоро обовшивеем. Забились в норы и сидим-дрожим, округ себя глядючи, кабы опять лиха беда не нагрянула, кабы опять каки лихоимцы-бесермены к нам сюдой не приблудились… Вот така она теперича, жисть-то наша. Никакой вражине не пожелаешь. — Выложил с горячностью, помолчал немного и уже более спокойным тоном продолжил: — Ото всех теперича таимся. Покуда вёдро, так и в тайгу не суемся, кабы опять беду не накликать. А вдруг да кто призрит по следу. Однова Никитку отпускаю, да и то на коне да со строгим наказом, чтоб нигде по глупости ни единого свово следочка не оставил. Смотается, кулемки свои проверит, подстрелит, ежли подфартит, каку дичинку нам на пропитанье, да бежит в обратку в скит… Так и кукуем, аки звери лесные. Не жисть, а маета да горе.
Сказал и осекся, словно в рот воды набрал. И в землянке повисло тягостное напряженное молчание.
— Ничего, отец, — скрипнув зубами, схватился за автомат Мостовой. — Потерпи. Немного осталось. Скоро у вас все наладится. Все по-другому будет.
— Не дури, Андрей, не пори горячку, — крепко сдавил его локоть Назаров. — В такой кромешной темноте ты против него — совсем безглазый. А у него — ночник, не забывай. И еще хрен знает какие другие причиндалы… Ну не будь ты мальчишкой. Положи-ка автомат и не дергайся. Будем ждать рассвета. Нет у нас иного варианта, так ведь?
— Хорошо, — немного подумав, согласился Андрей, прислушавшись к его резонным утверждениям. — Может, ты и прав. — И, отставив в сторону автомат, спросил у Елизара: — А где Калистрат? Караулит?
— Да тутока он, за коновязью, за поленницей, — уже совсем покладисто ответил ему скитской духовник. — Позжей я его подменю, кады с вами управлюсь… Ну все. Тяните своего подранка к Аграфене. Она, поди, ужо изготовилась. Поглядит, как ему подмогнуть, болезному. Ну, несите. — И, открывая дверь, вперился в Андрея серьезным взглядом: — А ты, милой, как отнесете, сюдой ко мне вертайся. Гутарить будем.
— Добро, отец. Я понял, — сказал Мостовой и, предположив, о чем у них с Елизаром пойдет предстоящий разговор, не поднимая глаз, лукаво усмехнулся.
Оторвал жесткий настывший наглазник прицела от лица и провел по нему рукой сверху вниз: «Все, — выдохнул с шумом. — И эти хмырьки притопали. Дождался. И старик с Андреем, и егерек этот. И второго с собой притащили — значит, еще не отъехал, еще дышит… Ну, теперь у меня вся шобла в сборе, все до кучи».
Отошел за пригорок, доковылял до костра и бросил костыль на снег. Опустился на валежину и, пристроив на ее краю винтовку стволом вверх, уставился в жарко пылающий огонь.
Кругом стояла полная тишина. И только временами чуть слышно потрескивали от мороза деревья. Здесь, у самой верхушки сопки, казалось, что тайга совсем вымерла, опустела, что на сотни километров в округе нет, кроме него и жалкой кучки забившихся в землянку никчемных людишек, ни одной живой души. И от этого вдруг возникло внутри какое-то странное ощущение: будто все, что с ним сейчас происходит, имеет какой-то особый сакральный смысл, будто кто-то невидимый, но вездесущий специально для него убрал из леса все посторонние звуки, благосклонно давая ему возможность сосредоточиться. И этот неведомый кто-то сейчас неотрывно глядит на него, сверлит его спину насквозь прожигающим взглядом, ожидая его решения. «Дичь, — встряхнул головою Славкин и опять провел рукой по лицу, отгоняя наваждение. — Дичь и полная глупость… Вот так когда-нибудь умом и тронешься». И обозлившись, он зачерпнул пригоршню грязного, покрытого сажей от костра снега и с диким ожесточением принялся втирать его в лицо. Кожу на щеках, на лбу, на веках защипало, словно крутым кипятком окатило, но всякая мистическая дурь из головы вылетела, улетучилась. Теперь уже снова можно было нормально включить извилины, подумать обо всем здраво, без всякой дури.
