Ознакомительная версия.
Савинов только успел потянуть носом аромат тонкого ломтика хлеба, но так и не закусил.
— А ты случайно не с этим предложением ко мне пожаловал? — ответил он вопросом на вопрос. — А, Миша?
— Я что, волшебник?
Савинов пожал плечами:
— Видишь ли, я уже проживал свою жизнь два раза.
Ковалев отмахнулся:
— Опять ты бредишь…
— Тому, кто бы мне предложил это сделать еще раз, я бы в морду дал, — признался Савинов. — А то бы и грех на душу взял. — Он провел пальцем по горлу. — Чик, и все.
Блеск в его глазах товарищу явно не понравился.
— Ну тебя, — отмахнулся Ковалев. — По молодости башкой долбанулся, потом богатства свои профукал. Тут и двинуться недолго. — И тут же одарил приятеля усмешкой. — А вот если бы мне предложили, я бы подумал…
После шестой рюмки разговор стал заметно притормаживать. Мишку развезло, тем более после пива, Савинов, напротив, чувствовал себя лихорадочно бодро.
— Дима, так как же мы докатились до жизни такой? — уставившись в тарелку с остатками холодца, спросил Ковалев.
Савинов только что закончил свой рассказ: о «Новом региональном банке», сбежавшем в Бразилию Кузине, о злом и кровожадном Марате Садко, о бывших коллегах-товарищах, которые «по-братски» раздели и разули его; конечно, о Рите. И о многом, многом другом…
— Ты о нас с тобой? — спросил он у Мишки.
— Да нет, — тот отрицательно замотал головой. — Я о всей стране нашей…
— А-а, вон ты о чем! Ну, это, брат, я думаю, во все времена вот так двое русских садились за пузырем и терзали друг друга: и как же мы докатились до жизни такой? Универсальный вопрос. Возьми любой век, и все подойдет.
— Другие века меня меньше интересуют, Дима. Я в них не жил. — Его голос вело. — А вот в нашем, двадцатом, жил. А теперь еще и в третье тысячелетие заглянул. Мне тут еще лямку тянуть. Заглянул, и аж оторопь взяла. Чего я здесь только не увидел, Дима…
— Ну и что ты здесь увидел? — разливая водку, шутливым тоном спросил Савинов.
— А ты не смейся, не надо.
— Значит, тебя все еще волнует будущее?
Мишка поднял на него глаза:
— А тебя нет?
Савинов пожал плечами:
— Мое волнение — суета сует, пшик на постном масле.
Поднял свою рюмку, кивнул на рюмку товарища. Тот ответил кивком утвердительным и сосредоточенным. Они выпили.
— А я тут социологическое исследование проводил, — сказал Ковалев. — Со своими школьниками. Есть у меня пара умников. О таком не напишешь — в харю плюнут и выставят. Газетчики ваши.
— Я не газетчик, — замотал головой Савинов. — Историки мы с тобой. Забыл?
— Вот и слушай, историк. Я пришел к выводу, что ленинский эксперимент удался, — неожиданно активно закивал головой Ковалев. — Да-да. Помнишь, в юности нам говорили, с придыханием, конечно, как любую гадость, что Ленин готов был оставить десять процентов людей после мировой революции, только чтобы настоящий коммунизм построить? — Мишка Ковалев сжал кулак. — Настоящий, понимаешь?! Так вот, кто все наши вожди-перестроечники были, борцы за демократию? Те, что были, и те, что есть. Генсеки, первые секретари и гэбэшники. То бишь все они из одного адского котелка. Из ленинского. По статистике нас осталось сто сорок миллионов. Русских точно не больше восьмидесяти, если такая нация вообще еще есть. А то и шестьдесят миллионов. Это факты, историк, слушай! Статистика! В год, по той же официальной статистике, при нынешнем экономическом развитии, мать его, вымирает миллион. Так вот, секи, если взять тот прирост населения, который был в царской России, если представить, что большевичье проиграло, то к середине двадцать первого века в России было бы около пятисот миллионов человек. Это факт неоспоримый. Население росло как на дрожжах, семьи-то были какие! — Он погрозил пальцем. — Ты лови мысль, лови…
— Ловлю, ловлю, — разливая по рюмкам водку, улыбался Савинов.
Две трети графина они уже уговорили.
— А лет через тридцать-сорок, с учетом того, что большевичье выиграло и продолжает над нами издеваться в разных формах своего правления, у нас останется миллионов пятьдесят, не больше. То есть не пройдет и полувека, как нас, русских, или, хрен с ним, просто россиян, останется ровно десять процентов от того количества, которое могло бы быть, понимаешь? — Ковалев понизил голос. — Ленинский эксперимент продолжается — по сегодняшний день. И управляют нами те же верные ленинцы, только без своих билетов. — Ковалев пьяненько приставил палец к губам. — Только, Дима, тсс! В подполье они ушли, в подполье, как раньше. Надо же довести эксперимент до конца, до победного финала! С них же Ленин спросит! Там, в преисподней. А то, что останется — туточки, на земле — и назовут коммунизмом. Несколько миллионов обколотых, спившихся, деградировавших людей. Такой обезьяний питомник, как в Сухуми был, — помнишь? — пока его не разбомбили. Бегают, кричат, суетятся, кто-то вповалку лежит, кто-то размножается. И все на своем обезьяньем языке щебечут — смесь русского мата и полусотни английских слов. Чем тебе не новый русский язык? Вот он — эксперимент века! Или тысячелетия. — Мишка постучал костяшками пальцев по лбу. — Думать надо…
Слушая товарища, Савинов давно смеялся — расслабленно, обняв руками спинку дивана.
— Давай, наливай, — кивнул на рюмки Ковалев. — Развалился, ржет…
— А тебе завтра к детям не идти?
— Завтра же воскресенье. Или нет?
— Точно, — кивнул Савинов, протягивая руку к графину. — Так и есть.
— Слава Богу, — бочком свалившись на диван, пьяненько просопел Ковалев. — Дети отдыхают — я тоже.
Собирался Ковалев заполночь. Остаться не захотел — мать будет беспокоиться. Всегда беспокоится — звони не звони. Савинов вызвал такси.
— А Толик-то, знаешь, у нас кто? — наматывая на горло шарф, в коридоре спросил Мишка.
— Нет. А кто он?
— Коммерсант! И преуспевающий, между прочим. Недавно на своем БМВ меня катал.
— Толик — на БМВ?
— Ну да. Он чем только не занимался. Плитку керамическую выпекал. Не получилось. Аппаратурой торговал, разорился. Чуть квартиру не продал за долги. Могли прибить. Бандиты. Выкрутился. Денег назанимал. Открыл какую-то столярную мастерскую. За ней — еще одну. Превратил их со временем в крошечный заводик, то бишь развернулся. Короче, теперь он деревянные двери на любой вкус делает.
— Постой, постой, так эта фирма «Панченко энд компани, двери на любой вкус», его что ли? Эта реклама идет в моей газетенке чуть ли не из номера в номер…
— Его, — кивнул Ковалев.
Савинов изумленно покачал головой:
— А я думал — однофамилец. Значит, наш диссидент стал капиталистом?
— Самым настоящим. И важным таким. Я его на день рождения пригласил, он пришел — в туфлях дорогущих, остроносых таких. Я ему тапки предложил — он разуваться отказался. Все в тапках, а он — в ботинках. Марку держит!
— Так как же его занесло-то в капиталисты?
— Когда весь этот бардак закрутился, он сказал: «А чем я Савинова хуже? Димка-прохвост жирует, а я побираться буду? Один поезд упустил, а на другой запрыгну». Мы тогда с ним выпивали, вот он мне это и сказал. — Мишка кивнул. — И запрыгнул. Ты — с поезда, а он прямо в купейный вагон! Зигзаг судьбы, Дмитрий Павлович!
За окном рявкнул автомобильный клаксон.
— Это за тобой, — набрасывая пальто, сказал Савинов, — пошли, провожу.
Иногда он заходил в кафе, что было за углом, в двух шагах от его дома. Он мог бы ходить и в более дорогое питейное заведение, но не желал этого. Недавно сюда взяли девушку по имени Полина. Ей было нелегко: она работала и за барменшу, и за официантку. Но девчонка справлялась. Успевала. Она всегда ходила в вытертых на ягодицах джинсах, в белом, отчасти засаленном фартучке, в майке, так явно подчеркивавшей ее грудь, на которой никогда не было лифа. На Полину заглядывались, и Савинов чаще других. В эти дни он приводил себя в порядок и выглядел настоящим франтом, случайно зашедшим сюда опрокинуть рюмку, другую… третью. У каждого наконец могут быть свои причуды! А когда Полина проходила мимо, он так и впивался в нее взглядом. Господи, иногда ему казалось, что он даже помнит запах ее кожи, волос, только что намокших в душе. Ее крепкое, молодое тело, свернувшееся клубком под одеялом в его постели. Сколько лет назад это было? Ровно столько, сколько она прожила на белом свете. Но потом догадывался, что это запах других женщин, — всех, с которыми он когда-то был…
Его человек все приходил к нему, гостя по вечерам на телеэкране, холодно улыбался, умно рассуждал. Только слово «человек» к нему мало подходило! Он скорее был просто «тип». И тип этот был одним из тех, кто вершил политику страны. С ним беседовали известные журналисты, политические обозреватели. Он отвечал на вопросы, учил жизни. Его называли то крупным предпринимателем, то политиком. Еще — лидером-реформатором. Однажды Савинов даже привстал в кресле от удивления: этот тип что-то говорил президенту, а тот, слушая собеседника, многозначительно и немного хмуро, как это обычно делал, кивал.
Ознакомительная версия.
