Ознакомительная версия.
Его голос прерывается. Оказывается, консерваторы тоже страдают.
— Не надо говорить. Если тебе тяжело, то... я знаю, что ты чувствуешь.
— Может, потому и больно, что нас с детства учили: гаси в себе свои эмоции. А они иногда... гасят нашу жизнь. Они живут в нас и подтачивают изнутри. Кто как утоляет боль. А я начал выпивать. Знаешь, меня же именно за это уволили. Я допустил ошибку, потому что был выпивши. Меня наказали правильно, у врача нет права на подобные вещи. Но когда от меня один за другим отвернулись все мои друзья — не потому, что я оступился, а потому, что утратил общественное положение, — тогда я решил, что моя жизнь закончилась. И уже приготовил для себя ампулу. Я решил, что хватит с меня этого дерьма. И тут появилась ты. Помнишь? Да, ты помнишь, как я лежал тут, пьяный в дымину, а ты поливала меня водой из графина и отборной руганью. А потом предложила работу.
— А тебе надо было сопротивляться так, словно я предложила тебе изнасиловать королеву-мать.
— Именно эта твоя циничная манера выражаться меня и шокировала. А потом я подумал: какого черта? Если общество отвернулось от меня, значит, мне пора сделать то же самое по отношению к нему. И я сдался. Я думал, что недолюбливаю тебя, правда. Но когда ты пропала, дал себе слово: я не буду больше пить, только ты найдись. Я ждал, когда ты наконец объявишься. А когда ты появилась, то решила, что я способен на подлость. Ты понимаешь, какую боль мне причинила?
— Ну, прости, старик. Откуда я знала, что ты меня так любишь?
— Я и сам не знал. Пока не увидел газетные заголовки.
Мы молчим. Что говорить? Иногда находишь там, где ожидаешь потерять. Старый консерватор Синклер, ему тоже неуютно в этом мире фальшивых святых. Да всем, наверное, неуютно!
Когда я покинула дом Синклера, мой счет стал легче на энную сумму, старик не берет фунтами — его месть обществу. Но на душе у меня легко. Я опять такая, как была. Рука у старика уверенная, он — настоящий талант. Вот теперь я могу не бояться, что от моего вида поезда будут шарахаться. Но появилась другая проблема: меня может опознать какой-то не в меру наблюдательный репортер.
Теперь я как дисциплинированный агент должна связаться со своим непосредственным руководством. Но я еще не решила, хочу ли этого. Я же исчезла. Не знаю, не помешают ли мне? Дядя Макс мог за это время подписать с Кеном пакт о ненападении. Мог, наконец, умереть или уйти на пенсию. Может, Кен сидит на его месте и проворачивает свои делишки уже с официального благословения — в Сенате, в ЦРУ, да везде полно честолюбивых маньяков, которых хлебом не корми, дай только запихнуть наш многострадальный голубой шарик в собственный грязный карман. Так что мне даже неинтересно, какая обстановка в моей бывшей конторе. Сначала сделаю дело — инкогнито, а потом уж попробую навести мосты.
— Это ваши документы, мадам?
Ну, почему я так не нравлюсь таможенникам? У меня что, такой неблагонадежный вид?
— Да, а в чем дело? — Я смотрю прямо в глаза хорошенькой сучке в форме. — Какие-то проблемы?
— Вы не могли бы пройти дактилоскопический контроль? Сюда руку, прошу вас.
Нет, мои документы самые настоящие. Выданы государством. Просто на другое имя. Но ведь отпечатки пальцев не меняются.
— У вас есть причины проводить такую процедуру?
— Прошу вас, мадам.
Ну, конечно. Она немного бледнеет. Если я пожалуюсь на нее, ей придется туго. Я даже знаю, почему она это сделала. Она узнала лицо на фото и решила заработать на сенсации.
— Вы удовлетворены? — Я недовольна и с большим удовольствием сломала бы ей сейчас нос. Но я не могу, я не должна привлекать лишнего внимания. — Или красить волосы противозаконно? Сразу возникает подозрение, что... В чем вы меня заподозрили?
— Простите, мадам. Произошла ошибка.
Это уже лучше. Я ведь уже не «рашен». Поэтому передо мной извиняются.
Старый серый домик в когда-то добропорядочном квартале богобоязненных рантье. Когда-то здесь вились розы, но Соланж всегда была безразличной к таким мелочам. Только дикий виноград разросся во всех возможных и невозможных местах. Да, Соланж на месте. Во всем Париже, да где там — во всей Франции нет второй такой неряхи. Но она мне нужна.
— Кого там черти принесли? Если это ты, Рауль, то пошел вон. Нет у меня денег, пусть там Лозье хоть зарежется, — голос тоже не изменился. И ругается душевно.
— Открывай, Соланж Или дверь так грязью обросла, что уже не открывается?
В доме что-то падает, звенит разбитая посуда, потом слышно, как несется стадо мамонтов. Это Соланж тоже узнала мой голос.
— Это ты?!
Да, Соланж все такая же. Жирная, с осветленными волосами, с ногтями, покрытыми ярко-красным, всегда облезшим лаком. С грязной шеей, нечищеными зубами, босиком, в кокетливом вечернем платье, которое трещит на ней по швам и оголяет то, что когда-то было парой весьма неплохих ног, а теперь это — два заплывших салом, изъеденных целлюлитом слоновьих столба. Я никогда не понимала, зачем она так одевается? Или не понимает, или, наоборот, все понимает, но продолжает шокировать мир. В знак протеста против того, что делают с нами время и пирожные с кремом.
— Кто же еще? Конечно, я. Как ты считаешь, может, мне лучше не входить? Посидим на улице, чудесный денек.
— Да, это и вправду ты.
Соланж улыбается. Когда-то она была лучшей проституткой, самой дорогой. На нее был огромный спрос. Теперь все позади. Но через нее до сих пор можно достать все, что хочешь: оружие, информацию, триппер и проблемы — смотря что искать.
— Привет, кошечка моя сладенькая, — ее зеленоватые глаза обшаривают мое лицо. — Я уже и не надеялась встретить тебя на этом свете.
— А что такое? Ты больна?
— Ты все такая же. Нет, я, слава богу, не больна. Но ходили слухи, что...
Она испуганно закрывает ладонью рот. Правильно делает, зубов лет десять не чистила — и столько же, наверное, не посещала дантиста.
— Ну, чего ты, Соланж? Это же я! Разве ты можешь во мне усомниться?
— У меня болтливый язык, — это не единственный твой недостаток, дорогая. — Ну да ладно. Я так по тебе горевала! Ходили слухи, что ты... Что тебя убили.
— А кто это говорил?
— Ох, да разве ж я теперь вспомню! Дело-то давно было. Слушай, Лили, ты мне скажи: если ты все это время была жива, почему не дала о себе знать Соланж?
— Не начинай. Ты окажешь мне услугу, если вспомнишь, от кого слыхала тогда такие новости.
— Ты не изменилась. Твоя беда в том, что ты не веришь в сентиментальные чувства.
— Будто ты веришь! Соланж, давай к делу.
— В последнее время верю. Например, я обрадовалась тебе совершенно искренне.
Опять обиды, надо же!
— Хорошо, я верю. Итак?
— Мне рассказывала Мари-Картежница... Она тогда крутилась около одного типа из какого-то посольства... Нет, не тогда. Вот, слушай. В казино Мари познакомилась с каким-то не то арабом, ну, что-то в этом роде. Он работал здесь, во Франции, санитаром в какой-то больнице. Так вот. Рассказывал Мари...
Она умолкла. Ее тело перетекло на траву. В спине торчит нож — его бросила азиатка, которая стоит за деревом. Но почему она не убегает?
Я хватаю ее за волосы и тащу в недра дома, содрогаясь от отвращения. Волосы ее, наверное, кишат насекомыми, а в доме грязь липнет к обуви.
— А теперь говори, зачем ты это сделала? — Я пытаюсь говорить спокойно, только у меня плохо получается. Соланж была мне еще нужна. И вообще: старая неряха не заслужила такой смерти. Согласно правилам игры, она должна была умереть от употребления сто первого за день пирожного с кремом.
— Мне показалось, что... Я думала, она меня выгнала, потому что у нее был с кем-то роман. Я увидела тебя и решила, что... Я теперь должна умереть. Я убила ее.
Девка врет и не краснеет. Но почему? Что-то здесь не сходится. Не понимаю. Зачем было убивать Соланж? Не из ревности же, в самом деле? А что тогда? Сейчас я узнаю.
— Или ты мне расскажешь правду, или я отрежу тебе нос. Договорились?
Она тупо пялится на меня. Такое впечатление, что она не слышит, что я ей говорю. Или ее накачали наркотиками? Не похоже. Я разбираюсь в таких вещах, здесь что-то другое. Я почти знаю, что, но думать об этом не хочется. Нет, другого способа я не вижу. Я разрезаю ей ладонь. Она так пронзительно кричит, что я едва не оглохла. Ничего не поделаешь. Нож делает надрез на бедре. Она от этого не умрет, а вот ее собственная личность может вернуться на место боли.
— Не надо, мадам! Прошу вас, не надо больше.
Она плачет. Ее глаза теперь смотрят осмысленно.
— Зачем ты убила Соланж?
-Я? Убила?
Так. Час от часу не легче! Она не помнит, что с ней сталось. Если только я в этом что-то понимаю. Нет, она не притворяется. Она не может вспомнить, надо сваливать отсюда.
— Как тебя зовут?
Она еще долго будет вот так молчать, но ответы нужны мне сейчас. Поэтому я бью ее по лицу — сильно, наотмашь. Наверное, прогоняю злость. Мне немного жаль Соланж.
Ознакомительная версия.
