Уверяю вас, знаменитая певица, певшая когда-то Шекспира, Цветаеву и Мандельштама, говорила это всерьез. Так и хочется попросить всех этих очаровательных звезд: милые красотки, безмозглые мои певуньи, рубите свои бабки, пойте и пляшите, но никогда не лезьте в политику, замешенную на крови…
Не выдержав, я потолкался в запертую дверь, а потом постучал условным стуком, как стучал Руслан. С той стороны произошло движение, подобное сквозняку, открылась щель, и в ней возникла заспанная усатая рожа:
— Чего тебе?
— Водички бы попить. Или сигарету.
— Еще раз услышу, — хладнокровно сказала рожа, — нассу тебе в рот.
Дверь затворилась, и я, довольный, вернулся на нары. Удалось накоротке пообщаться с очередным гомосапиенсом.
Еще час или два протекли в скуке бессмысленного ожидания. Я твердо знал, если за ночь ничего не произойдет, поутру потащат на последнюю правилку. Они итак неприлично долго растягивали удовольствие. Правда, возможно, я тут не один для подобных забав. Возможно, в соседней камере томится какой-то мой брат по несчастью, с переломанными костями, с отбитыми внутренностями. Ждет не дождется, когда его прикончат. Почему-то эта мысль взбодрила меня, и от нечего делать я тщательно выстучал стены, но безрезультатно. Ответа не получил. Зато уяснил, что здание старое, с надежной кладкой: стены издавали тупой глухой звук, почти ватный.
Где-то среди ночи, когда во рту не осталось слюны, чтобы смочить пересохший язык, за дверью послышался такой шумок, будто по коридору протащили мешок с песком. Сердце скакнуло к ребрам. Но надежда оказалась преждевременной. Сколько ни прислушивался: тишина. Даже слышно было, как в бетоне скребется мышь. Но все равно что-то стронулось с мертвой точки. Погрезилась Полина, встала перед глазами, как въяве. Улыбнулась и помахала рукой. Я чуть не заплакал, глядя на нее. Лампочка над дверью замигала. Решил, что начинаю сходить с ума, но не додумал эту мысль до конца. Дверь открылась ровно настолько, чтобы мог протиснуться рослый человек, и он протиснулся. И он сам, и его суковатая палка с ореховым набалдашником. Набалдашник размером с грушу «бери-бери», и у меня не было уверенности, что он не свинцовый.
— Привет, мой мальчик, — сказал Трубецкой. — Заждался меня, да?
Он был в спортивном черном костюме от «Кетлера», в кроссовках на толстой каучуковой подошве. На голове черный берет. В общем, кроме палки, ничего лишнего.
— Ну-ну, — улыбнулся покровительственно, видя, что я как бы в обмороке. — Все нормалек. Я же тебя не бросил. Сознайся, ты в этом сильно сомневался?.. Но со звонком здорово придумал.
Он опустился на нары, предварительно плотно закрыв дверь.
— Ладно, Мишель, хватит дуться. Рассказывай, что тут у вас происходит?
— Дай сигаретку.
Сигареты у Трубецкого были, и зажигалка тоже.
— Что с Русланом? — спросил я.
— Отдыхает неподалеку. На редкость упрямый бычара. Ты о нем не беспокойся. Отмажется. Или в горы уйдет.
— А что с дочерью?
С Катенькой, по словам Трубецкого, было все в порядке: загорает на даче в ожидании папочки. С Полиной тоже все в порядке: соскучилась по мужу, спасу нет. Пока я не позвонил, всю плешь проела: куда послал, зачем послал? Мариночку, дочурку Полинину, тоже вернули, отследили. И все благодаря мне.
— Не такой уж ты беспомощный, Мишель, — задумчиво сказал Трубецкой, дымя «Мальборо» за компанию. — Напротив, иногда бываешь чересчур прыткий. Вон в самое логово угодил, и живой. Непонятное везение.
В свою очередь я коротко доложил о собственных приключениях, упомянув и о необыкновенной изобретательности Сырого в пыточном ремесле. Трубецкой небрежно махнул рукой:
— Он увлекся, погорячился. Он влип. Конец дуэли: отсюда он уже никуда не денется. Подонок.
Я счел нужным сообщить, что в тех же выражениях отзывается о нем Сырой. Причем, высказывает те же самые мысли. Правда, когда Сырой говорил, что Трубецкой никуда не денется, то имел в виду не этот именно дом, а всю Москву, вкладывая в слова «никуда не денется» глубокий, экзистенциальный смысл.
— Восхитительно! — одобрил Трубецкой. — Если сравнить то, что ты говоришь, с тем, как ты выглядишь, Мишель, — вот тебе и портрет типичного русского интеллигента в третьем поколении. Хоть ему кол на голове теши, а он все будет умствовать. Когда-то я много думал об этом феномене. К печальным выводам пришел.
— К каким же?
— Русский, или, точнее, советский интеллигент — это всего лишь непомерно развившийся мозговой отросток, не имеющий никакой перспективы выживания. С абсолютно усохшим пассионарным началом. Тупиковый вариант эволюционного цикла. Но в этом вопросе, как всегда, интереснее причины, чем следствия… Ребенок, выращенный в своеобразной загерметизированной колбе, каковой и была минувшая эпоха. Но если тебе неприятна эта тема, давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталось десять минут. Ты на ногах-то держишься?
Честно говоря, я был счастлив видеть Трубецкого, всем своим видом излучавшего спокойствие неведомой мне силы.
— Что же будет через десять минут?
— Пойдем выкуривать гадину из норы. Этот гнойничок пора вскрыть. Давно пора.
— Попить бы на дорожку.
— Через час залью тебя шампанским. Потерпи. Ты хоть знаешь, где очутился?
— Нет.
Трубецкой рассказал. Старинный особняк в центре Москвы, владение Циклопа. Стационарный застенок и офис, и тренировочный спортивный комплекс, и винный погребок. Трубецкой и без наводки Руслана догадывался, что меня содержат именно здесь. Одно из любимых обиталищ Игнатки. Ему кажется, здесь он в безопасности, как Президент в Барвихе. Трубецкой бывал тут раньше, знаком со здешним распорядком. По ночам в доме дежурят не более двух десятков бойцов, правда, отменно обученных. Личный резерв Сырого. Основная часть этого резерва уже блокирована в левом крыле, в спальном помещении. Связь отключена. Три выхода заминированы, четвертый, парадный, — свободен. Кабинет и спальня Сырого на третьем этаже. Сейчас туда и направимся, вот только получим подтверждение, что путь открыт.
Подтверждение поступило сразу после этих слов. На груди Трубецкого запищала какая-то пуговица, и он, склонив голову, отдал распоряжение:
— Понял. Иду. Всем на выход.
— Лиза с тобой? — спросил я.
— Где же ей быть?
Усатая рожа лежала поперек коридора рубильником кверху. Глаза мечтательно закрыты. Возможно, видит сон, как мочится на всех своих врагов, а возможно, усоп. За первым поворотом коридора повстречали стройного юношу в таком же, как у Трубецкого, черном спортивном костюме, с рацией в руке, с расстегнутой кобурой на поясе. При близком рассмотрении оказалось, что это не юноша, а Лиза.
— Только что о тебе вспоминали, — обрадовался я. Лиза молча меня обняла и поцеловала в губы.
— Я думала о вас, Михаил Ильич.
— Я тоже, — потупился я. Наша вылазка, похоже, превращалась в увеселительную прогулку.
— После намилуетесь, — буркнул Трубецкой. — Ишь как вас тянет друг к другу. Я еще когда заметил.
По пути на этажах наткнулись еще на двух бойцов Трубецкого, одетых в черное и в черных беретах. Оба с короткоствольными автоматами. При нашем приближении вытягивались в струнку, а я машинально вздрагивал. Трубецкой удовлетворенно кивал.
— Операция захвата по схеме Джона Белью, — объяснил он. — Есть такой знаменитый террорист в ИРА. Ты, наверное, о нем слышал, Мишель?
— Твой коллега?
— Гудели пару раз. Я для них группу готовил в Южной Африке.
Что бы он сейчас ни ляпнул, я ему верил. Сознание было заторможено, но мозг ясен. Так же себя чувствуешь, если натощак, с похмелья хлопнешь сто пятьдесят грамм и выкуришь сигарету. Тут нам попалась дверь с крупной буквой «М».
— Туалет, — обрадовался я. — Там же есть умывальник? Я бы водицы попил.
— Попей, — согласился Трубецкой. — Почему нет. Отлей заодно.
Он сам зажег свет, потому что мне нипочем не отыскать бы выключатель. Туалет был чистый, большой, со стенами, выложенными необыкновенно красивой серебристой плиткой. С тремя отдельными кабинками. И с роскошным умывальником, над которым висел электрический вентилятор со странной надписью «ЗИКС!». Я наладил теплую воду и сунул голову под кран. Не только попил, но и освежился, затопив половину комнаты. Трубецкой прокомментировал:
— Гигиеничный ты человек. И это еще раз говорит о том, что Полина сделала правильный выбор. Может, зубешки почистишь?
Так, пошучивая, добрались до третьего этажа, где в полутемном коридоре встретили еще одного человека в черном, сидящего на корточках у одной из дверей. Лицо было закрыто полумаской; когда он встал, то оказался ростом под потолок. При этом весь был обмотан то ли пулеметной лентой, то ли альпинистским страховочным тросом. Да и дверь, возле которой он дежурил, была приметная: двустворчатая, выделанная затейливой резьбой, с массивной бронзовой ручкой.
