«Не надо бы так! — одернул внутренний голос. — Если потустороннего не существует, то никому твое восхищение не интересно. А если существует, то зачем дразнить? Бытует мнение, что духи мстительны».
Ботаник не стал вступать в полемику, притворившись, что ничего не слышал.
Шанс на то, что, узнав о смерти Мельника, шустрая дамочка сразу же обратится в полицию, был невелик. Во-первых, будет считаться, что Мельник умер своей смертью, так что пугаться ей незачем, можно только попечалиться. Во-вторых, вряд ли в тоске да печали она сможет трезво рассуждать. Она вовсе не производит впечатления умной особы. И, кроме всего прочего, она может назвать не одно, а несколько имен, не менее пяти-шести. И среди них будет Гончаров, которого ей столь удачно вздумалось назвать Ботаником в присутствии Мусинского и Дидерихса. Правда, самому Ботанику она тоже делала намек при свидетеле (не иначе как Мельник велел, чтобы непременно были свидетели), но это даже хорошо, потому что было сказано: «Я знаю одного ботаника, который ни за что не признается в том, что он ботаник». К присутствующим эта фраза могла не иметь никакого отношения. Просто оговорка. А вот Гончарова она спросила прямо. И веревку найдут у него. Это же так естественно — придушить человека и машинально прибрать веревку в карман, авось пригодится. Тот же l’йcriture, что и с Корниеловским, к тому же все подтвердят, что покойник всячески третировал Гончарова. Корниеловский всем в ателье успел досадить, такой уж поганый был человечишка.
«Только бы она завтра пришла», — загадал Ботаник перед тем как заснуть. У него была такая привычка — загадывать желания перед сном. Нечасто, раз в две-три недели, только одно и четко сформулированное. При соблюдении этих условий желания сбывались, порой весьма причудливым образом. Так, например, стоило Ботанику подумать о том, как славно было бы кого-нибудь придушить (ничего удивительного в таких желаниях нет — кто-то ходит на охоту, кто-то удит рыбу, а у особенных людей свои развлечения), так уже на следующий день Корниеловский попытался его шантажировать. И чем, скажите на милость? Членством в революционной организации в компании со Стахевичем! Чушь от начала до конца, но после пятого года власть похожа на пуганую ворону, которая шарахается от каждого куста. Раз попав под подозрение, обелиться уже не получится. Станут присматриваться, приглядывать, а это ни к чему. Ботаник сожалел о том, что за компанию с Корниеловским пришлось прикончить и Стахевича, потому что тот был умным человеком и интересным собеседником, но ничего не поделаешь — спрятав в воду один конец, нельзя оставлять не спрятанным другой. Но жаль, жаль… Теперь никто не поделится оригинальными мыслями относительно съемки и не оценит твоих оригинальных мыслей. Ханжонков мог бы оценить, он умен, но ум его недостаточно глубок и, кроме того, ему не хватает образования. Ну чему путному можно научиться в обычном, не инженерном юнкерском училище, да еще и в казачьем? На лошадях скакать да шашкой рубить? Ханжонков оценивает результат, не вникая в тонкости процесса, не восхищаясь игрой ума и полетом мысли… В глубине души Ботаник был уверен, что второго такого гения, как он, нет во всем белом свете. Стахевичу до Ботаника было далеко, но с ним хотя бы можно было умные разговоры вести, что, собственно, Ботаника и привлекало. Настолько привлекало, что он не обращал внимания на поведение Стахевича, списывая все, начиная с «не господин, а пан Стахевич» и заканчивая совсем уж возмутительно неблагонадежными высказываниями, на польский характер и семейные обстоятельства. А Корниеловский пошел дальше и выстроил на этом фундаменте опасную версию, связав Стахевича с польскими социалистами. Лучше бы с эсерами связал, не так страшно. Поляки у охранки и жандармов на особом счету благодаря своей высокой активности и тесным связям с Австро-Венгрией.
Увидев на следующий день Веру Васильевну, Ботаник обрадовался так, как давно уже не радовался при встречах с женщинами. Чувство, посетившее его, было в чем-то сродни радости от встречи с объектом своего поклонения. На душе стало легко (пришла, голубушка!), сердце забилось чаще обычного, глаза просияли, а губы растянулись в приятнейшей из улыбок. Будь у Веры в отношении него серьезные подозрения, они бы непременно развеялись, потому что невозможно подозревать человека, который так радуется твоему появлению. Все благоприятствовало скорейшему завершению — немного пошатавшись по ателье, Вера Васильевна забрала в гардеробной свою бисерную «котомку» с вязаньем и уединилась в реквизитной. Лучшего места для убийства нельзя было и пожелать.
Набирая в шприц морфий, Ботаник упрекал себя за то, что не воспользовался отравленной иглой. Побоялся, а чего было бояться? Того, что полиция свяжет две смерти — на Житной улице и на Цветном бульваре — воедино? Где уж им, дубиноголовым, к тому же части [558] разные, да и мало ли людей ежедневно умирает в Первопрестольной скоропостижно, внезапно, без видимых причин. Кольнул бы в затылок, под волосами, чтобы след от укола не был виден, и ушел бы с целыми ногами. Не стоило умничать, чем проще — тем лучше. Сказано же: «Надейся на Господа всем сердцем твоим и не полагайся на разум твой» [559].
«И там же сказано: «Мудрые наследуют славу, а глупые — бесславие» [560], — сказал внутренний голос.
Внутренний голос у Ботаника был странный. Вечно говорил невпопад, лишь бы наперекор что-либо ляпнуть. Зачем Ботанику слава? Слава ему совсем ни к чему. Бесславие, только бесславие, вот предел его желаний. Что есть слава? Пыль да суета и ничего более.
19
«Вчера в Москве на Николаевском вокзале среди бела дня произведено покушение на генерал-майора свиты ЕИВ Ямпольского. Брошенная неустановленным террористом бомба разорвалась, не причинив никому вреда.
Вчерашний день выдался богатым на преступления. Примерно в то же время из Бутырской тюрьмы, обезоружив и убив надзирателя, бежали пятеро арестантов. Угрожая оружием, арестанты требовали от надзирателей открывать им двери, те беспрекословно повиновались. Такая покладистость тех, кому служебный долг предписывает пресекать побеги, вызывает удивление».
Газета «Новое время», 14 февраля 1913 года
— Русской картиной можно считать только картину на русскую тему, поставленную русским режиссером по сценарию, написанному русским автором, снятую русским оператором на деньги русского предпринимателя!
— Лучший электротеатр [561] в Омске — это «Русь»! Не театр, а настоящий синематографический дворец. В Иркутске задают тон «Прометей» и «Мираж», в Томске лучшим считается «Иллюзион-Глобус», в Красноярске — «Кино-Арс», в Тобольске — «Модерн», а в Барнауле — «Новый мир». И знали бы вы, господа, какой замечательный в Сибири зритель!
— Заведение мадам Кармалевской с улицы не видно, оно находится в глубине квартала, в прелестном двухэтажном особняке…
Впору было удивляться самой себе, своему самообладанию и своей способности трезво мыслить даже в столь неординарной ситуации, как собственное несостоявшееся убийство. Спокойно, как ни в чем не бывало, расхаживать по Большому павильону, напряженно размышлять и одновременно выбирать себе «защитника».
Первым порывом Веры было бежать из киноателье. Мчаться к Немысскому! Как можно скорее! Пусть он пришлет людей, которые перевернут киноателье вверх дном, но найдут Ботаника! Настоящего Ботаника! А Рымалова пусть отпустят. Но велик был риск не добраться до Малой Грузинской. Вдруг Ботаник пустится в погоню и убьет ее прямо на улице? Выстрелит и скроется! Нет, лучше остаться в ателье! Вызвать сюда Немысского, а самой постоянно быть на людях. На всякий случай. Ботаник, конечно же, караулит ее где-то снаружи, близ входа… Или, может, он поспешил скрыться, ведь ей удалось его ранить?.. Гадать нет времени, надо действовать наверняка! В первую очередь узнать, не покинул ли только что ателье кто-то из сотрудников и не прихрамывал ли он при этом. Нет, сперва надо посмотреться в зеркало. В большое зеркало, потому что в маленьком, прикрепленном к сумочке, Вера себя разглядеть не могла из-за сильной дрожи в руках. Хорошо, что зеркал в реквизитной хватало, что половинных, что в полный рост.
