Ознакомительная версия.
Колосов положил вещи в сумку. Вместо ответа спросил сам:
— Сколько времени он, по-твоему, находился возле нее?
Соловьев, прищурясь, посмотрел на солнце, пробивающееся сквозь плотную листву нависшей над тропинкой липы.
— Достаточно, чтобы снять с себя и с нее штаны. Минут семь-десять. Однако этот оригинал белья не трогал. А вот что он делал…
Ей было нанесено четыре удара. Медик сказал, двумя он оглушил ее, сбил с ног, затем бил уже лежачую. Потом зачем-то поволок тело вперед, не в кусты, заметь, а, наоборот, — из кустов, на видное, солнечное место. И тут снова ударил. Я думаю, он как-то манипулировал с ее телом — может, ощупывал, гладил. Эти, с завихрениями насчет стариков, часто так поступают. Однако вступить в половой контакт не пытался. Ее одежда на этот счет — в порядке. Потом он ударил ее еще раз.
— Значит, всего было шесть ударов? И все по голове?
— Эксперт так сказал, следователь записал. Других повреждений на теле вроде нет. А эти по брызгам крови на кустах установили, по, частицам мозгового вещества. — Соловьев сморщился, приподнял фуражку и вытер лицо платком. — В общем, он обращался с ее головой, точно с орехом. Грецким. Долбил, долбил. И все камнем, все камнем… Видишь, там след волочения на земле? Он тащил ее за кофту, а сам шел все время по траве: примял ее здесь и здесь. А след оставил нам только один. Тот, что ты видел только что. Визитную карточку свою — лапу заднюю. Дерьмовый след, Никита. Никакой идентификации там не получится. Я хоть не эксперт, а сразу скажу-в пролете мы снова.
Колосов молчал. Потом спросил:
— Проческа дала что-нибудь?
— Нет. Впрочем, когда она давала? — Соловьев криво усмехнулся. — Дирижабль улетел — ту-ту. Наши сейчас поселок трясут. Бродяг ищут в лопухах, нарушителей паспортно-визового — ну, все как обычно в таких случаях. Только даже если они притащат мне сейчас за шкирман синяка без алиби — я все равно не поверю, что это ОН. Понимаешь, Никита? Не поверю я в это!
— Ладно. Верю — не верю, как на ромашке. Пойдем переговорим с теми, кто ее обнаружил, потом на зообазу заглянем, — сказал Никита.
— Двоих свидетелей из дачников мы опросили и уже отпустили. Сейчас можно со сторожем побеседовать и с мужем кассирши станционной. Их дом прямо рядом с путями. Он со смены из Москвы возвращался. Считай, первый Калязину и увидел. Хороший мужик, я его знаю.
Колосов поднял бровь.
— Хороший? Он точно на той электричке ехал?
— Точно, — Соловьев снова усмехнулся. Теперь как-то печально. — Другие пассажиры это подтвердили железно.
До станции они дошли тем самым путем, который выбрала для себя Калязина, — миновали сырой душный тоннель, проложенный в зарослях бузины, орешника и крапивы, и вышли к перрону к «головному» вагону в сторону Москвы. Здесь к старой развесистой березе на лужайке одуванчиков лепилась бревенчатая будочка, где коротали время станционный смотритель и кассирша.
Сторож-смотритель — седоусый краснолицый старик в тельняшке и защитных диагоналевых брюках — сразу видно, отставник армейский, рассказывал взволнованно, но лаконично:
— Пассажиры с ясногорской электрички сошли, ну и в лес, к дачам своим врассыпную шуганули. Потом, гляжу — двое назад бегут: Васильич — муж Ольги нашей — и какой-то в очках с рюкзаком. Женщина убитая, кричат, звони в милицию. Вы к Васильичу непременно идите. Я-то с их слов знаю, а он об нее, сердешную, споткнулся.
— В промежутке между московской и ясногорской электричками никто из лесу не появлялся, не заметили? — Никита спросил это чисто машинально, для порядка.
На то, что бдительный свидетель тут же выложит ему приметы подозрительного субъекта, привлекшего его внимание странным поведением, он перестал надеяться уже на второй месяц службы, когда схлынул тот детективный восторг, который окрыляет новоиспеченного опера — бывшего курсанта Высшей школы милиции, когда ему дают первое самостоятельное дело (для Никиты это было добрых двенадцать лет назад — словно в небывалой, сказочной жизни, называемой юностью).
— Да я, товарищ родной, будку красил. Трансформатор видите? — сторож ткнул обкуренным пальцем куда-то за сторожку. — Краску ацетоном разводил, потом бордюр от лопухов очищал — на карачках елозил. За перроном-то я и не следил. И какие в это время пассажиры? Наши все до восьми еще уехали, кто на работу. А для дачников рановато.
— А народ с зообазы когда начинает подтягиваться?
— Да когда как, — сторож пожал плечами. — А если по правде, тот народ мало на электричках ездит. У них машина из Москвы ходит со жратвой для живности. Ну, все к ней и пристраиваются. Какие там работают, те вообще редко ездят, живут при зверях своих. Да и народу там с гулькин нос осталось. Вы вон к Васильичу идите, он кой-кого на базе знает. Сено им в прошлом году возил и в этот раз вроде подрядился.
Васильич — муж кассирши Ольги — щуплый, сожженный солнцем мужик — колол во дворе дома дрова. Увидев Соловьева, он отпер калитку, загнал в будку рвавшуюся с цепи здоровенную кавказскую овчарку, впустил гостей в заросший яблонями и вишнями садик.
— Юрий Иванович, приветствую. Заходи, присядь в холодке.
— Здравствуй, Петр Васильевич. Это вот товарищ из главка нашего, будь добр, перескажи ему, как ты эту старушку обнаружил. — Соловьев сел на врытую под яблоней скамейку. А Колосов прислонился к стволу яблони:
прямо перед его лицом висели на склоненных ветвях зеленые неспелые плоды. Васильич отложил топор.
— Ну, сошел я, значит, с ясногорской. Народ кругом. Пути перешли и…
— А чего ты не домой, а на тропинку вместе с дачниками отправился? — спросил Соловьев быстро.
— Деркуну не доложишь?
— Могила — ты меня знаешь. Деркун — это наш лесничий, — пояснил Соловьев Колосову.
— Березу я себе одну облюбовал, Юрий Ваныч. О-он там, — Васильич мотнул головой в сторону леса. — Подгнила она, все равно до первой бури стоит. Ну и хотел пойти прикинуть, с какой стороны лучше валить. Березовые дрова у меня кончились. А без них как? И банька не та, парок не ароматен. И шашлычки, и печка… В печке еловые-то стреляют, опять же — искры. А березовые ровно горят. Уголь от них хороший, зола — огород удобрять, словом, нужна береза мне. Ну, пошел я, значит, по тропе. Гляжу — впереди пестрое что-то. Ба-атюшки, женщина лежит в грязи. Думал сначала — пьяная или плохо стало. Подскочил — а ейная голова вся в лепешку расплющена. Кровищи!
— Вы тело не трогали? Не перемещали его? — спросил Никита.
— Ни-ни, что вы! Дачники, что сзади шли, подоспели. Ну, крик, шум. Звонить побежали в милицию.
— Среди этих дачников босых не было? — задал новый вопрос Колосов. — Ну, может, кто купаться шел — ребята, молодежь?
— Нет. Да что в нашем лесу босому делать? — удивился Васильич. — Эвон крапива какая. Сучья опять же. В сапогах шли резиновых — видел, а босых — нет.
— Так, выяснили. Вы, говорят, на зообазу сено поставляете. Там у них стадо, что ли? Коровы? Кому сено-то заготавливают?
Васильич ухмыльнулся.
— Корова-то у меня. Личная буренка. А у них там полезного скота — кошка да собака. Остальные экзотические. А сено для обезьян.
— Едят, что ли, они его? — спросил Соловьев с удивлением.
— Фиг их знает. Может, и едят. Вроде на подстилку — утеплять, а там — неизвестно. Я привезу на тачке — завхозу ихнему сдам и не интересуюсь — что, как.
— А кроме завхоза, вы кого-нибудь там знаете? — Колосов протянул руку, влекомый желанием сорвать яблоко, но сдержался. — У вас вот сад хороший… С базы никто фрукты-овощи не покупает?
— Им моих овощей не требуется, — Васильич поддернул штаны. — Им машинами это добро привозят. Опять же для обезьян. Нешто там учтут, сколько те съедят, сколько эти.
— Кто те и эти? — переспросил Никита.
— Ну, волосатые в клетках и эти в белых халатах — хозяева ихние. Обезьяна — она и есть обезьяна, рази скажет, сколько яблок да огурцов ей положили? Ну, значит, умные люди и пользуются. Берут себе. А со змеями вообще просто. Они ж твари молчаливые. Пить-есть не просят. Так что, — Васильич усмехался во весь рот, — мои овощи и мое молочко на базе не надобно. Я вон дачников отовариваю.
Молочком от «личной буренки» он их угостил напоследок. Парное, пахнущее духом июльских трав, отменное молочко. Колосов не пил такого с «Вышки» — курсантами они каждое лето работали в подмосковных колхозах, помогали с грехом пополам, а потом барствовали на колхозной ферме.
— Березе, Васильич, дай все же упасть, — сказал Соловьев на прощание. — Не конфликтуй с лесничим, нечего вам делить. Гроза будет — разживешься буреломом, и проблем никаких.
Муж кассирши выслушал совет милиции, намотал на ус, но остался при своем мнении.
К воротам базы они подошли в начале третьего часа. Солнце пекло немилосердно. Колосов взмок. Перед ними высились массивные ворота — железные, выкрашенные зеленой краской. Забор бетонный, наверху — колючая проволока. Базе, как пояснил Соловьев, принадлежала территория в несколько гектаров. Только небольшую часть ее занимали постройки, остальное был лес и лес.
Ознакомительная версия.
