Ознакомительная версия.
Коваленко передернул плечами и кивнул на бутылочку с золотисто-переливчатой влагой, словно предлагая удовольствоваться пока этой вот синицей в руках, а не мечтать попусту об отпускных журавлях в безоблачном небе свободы.
Глава 31
ОТЕЦ-ОДИНОЧКА, ИЛИ СИЛА ЧУВСТВ
Павлов отыскался на удивление быстро. (Вообще вся эта поразительная оперативность, связанная с поисками подозреваемых — Юзбашева и вот этого новоявленного «племянника», как его тут же окрестили сотрудники отдела убийств, — начинала все больше беспокоить Колосова: «Больно гладко веревочка вьется. Все как на блюдечке с голубой каемочкой подается. А значит, по закону подлости будет на веревочке узелок, обязательно будет, и такой, что только ахнем».)
Местонахождение племянника Балашовой помогли установить Сергеев и Караваев. По приезде в Каменск Колосов выслушал хмурый доклад первого о том, как туго продвигается розыск убийцы мальчика, и бодрый рапорт об оперативной обстановке на вверенном ему участке — дачном поселке Братеевке.
— Что-то вы, Никита Михайлович, куда-то не в ту степь направляетесь, — дерзко заметил Караваев после того, как выяснилось, что он преотлично знает нужного Никите человека. — Павлов — это ж мировой парень. На таких вашему отделу и время-то не стоит тратить.
— На каких это таких? — строго осведомился присутствующий при беседе Сергеев. — Он что, дружок твой?
— А если и так?
— Эх, Леша, за такими дружками глядеть в оба надо.
— А за какими это такими! — в свою очередь взвился Караваев. — Да он… он — афганец — раз, тяжелое ранение имеет — два, наград полна грудь — три. Образованный — на трех языках объясняется, да еще вон ребенка чужого усыновил — воспитывает!
— Девочку, мальчика усыновил? — спросил Колосов.
— Мальчишку. Смешной такой, косенький. Он в нем души не чает.
— Как ты с ним познакомился? — допытывался Сергеев. — Давно знаешь его?
— Недавно. А познакомился как… — Караваев хотел было все честно рассказать, но вдруг вспомнил про Иру Гречко и, как истый джентльмен, решил не впутывать ее и Катю в историю со снятой дачей. — Ну, в общем, нормально познакомились, как все люди. Ни к чему это все, только нервы мужику зазря истрепете, — убеждал он Колосова по пути в Братеевку. — Витька — наш человек. Да вы и сами в этом убедитесь.
Никита и ухом не вел, мрачно смотрел на спидометр: бензин кончается, на обратном пути заправиться не позабыть бы!
Он отправлялся в Братеевку с холодной (как в старой чекистской поговорке) головой, чистыми руками, но сердцем, переполненным самой едкой злостью и раздражением, которые ему ну просто не терпелось сорвать вот на этом безупречном, добропорядочном, всеми превознесенном до небес новом фигуранте Павлове. «Что-то ты больно положительный, гражданин племянничек. Хвалят тебя так, что только на выставку посылать остается». К чересчур уж положительным гражданам начальник отдела убийств приучил себя относиться с великим подозрением. И на то имелись веские причины.
Дела, связанные с установлением личности серийных убийц, почти всегда имели одну весьма характерную особенность: маньяком-двойником оказывался в девяти случаях из десяти именно тот, на кого вроде бы вообще трудно подумать: то отличный семьянин, то передовик производства, имевший блестящие характеристики, то скромник-новатор, осчастлививший родную отрасль десятком изобретений, то известный врач-педиатр, изыскавший лекарство от смертельной болезни. Все они слыли хорошими, добрыми, отзывчивыми людьми, однако, когда наступал их час и в их сердца вселялось нечто странное и пугающее — бес ли, неприкаянная грешная душа, Вселенское Зло, — они, имея у окружающих все ту же незапятнанную репутацию, заставляли мир плакать кровавыми слезами. И потоки слез этих были жгучи и обильны, как плач библейских изгнанников на Реках Вавилонских.
«Рожденный задать жару» — Никита никогда не забывал этого девиза, вытатуированного на груди одного из самых гнусных серийников, а посему не верил этой показной (как ему представлялось) добропорядочности ни на грош.
Он вспоминал и кое-что другое, дела не столь уж и давние. После поимки Сергея Головкина он вместе с другими сыщиками отдела убийств опрашивал сотрудников конезавода в Одинцове, где прилежно трудился Удав. Особенно поразили его показания одной из работниц. «Сергей был такой тихий, такой добрый. Он так любил детей, — рассказывала она, все еще не веря и недоумевая. — Наши женщины часто просили его посмотреть за своими сорванцами. Он охотно соглашался. Показывал детворе лошадей, играл с ними, катал на тележке. Да я и сама сколько раз, как надо было отлучиться, оставляла на него своего сына. И всегда все было хорошо».
Все было «хорошо» на конезаводе, а в окрестных лесах Подмосковья множились и множились детские трупы — изуродованные, растерзанные на куски.
— Следующий поворот — Красногвардейская улица, второй дом справа. — Караваев прервал нить его размышлений. — Ну-ка, притормози тут, Никита Михайлович.
Мимо по дороге проезжала телега, запряженная гнедой клячей — толстоногой, со спутанной, облепленной репьями гривой. Управлял клячей старик в офицерском макинтоше. Телегу сопровождала орда детворы. Вид у всей этой мелюзги был такой, словно они узрели запряжённого в колесницу динозавра.
Торопыга Караваев выскочил чуть ли не на ходу из машины.
— Ну как, Филимоныч, все тихо у вас? — крикнул он.
Старик степенно кивнул.
— Дачники, кругом одне дачники, Алексей, — ответствовал он. — Чужаков нет. Не замечено покудова.
— Это мы дежурство на участке организовали, это вот сторож наш, — пояснил Караваев. — Ну, смотрим — как, что. Пока того ублюдка со свалки не поймали, я тут решил свои меры безопасности принять. Д то дачи ведь, детей как гороху высыпало. Не ровен час…
Из-за поворота донесся треск мотоцикла: ехали двое парней — штатский в джинсах и красной, парусящей на ветру футболке, и солдатик. Завидев Караваева, штатский лихо затормозил и помахал оперу рукой. Солдатик тоже поздоровался, слез с мотоцикла и направился к остановке рейсового автобуса.
— Ну что, Кирюша, никак калымить начал? — пошутил Караваев. — Вот, Никита Михайлович, полюбуйся, чем занимаются мои лучшие внештатники.
Колосов узнал в парне понятого, что присутствовал На месте убийства Стасика Кораблина. Они поздоровались.
—Знакомый из части попросил подбросить, увольнительная у него — на автобус боялся опоздать, — весело отрапортовал внештатник. Был он быстрый, словно ртуть, гибкий и загорелый, хотя не такой уж и молодой — лет этак тридцать, напомнив всем своим видом Никите Пятницу из «Робинзона Крузо». — На канале все схвачено, Леш, я только что оттуда. Спасателей предупредил: если кого чужого на пляже заметят, сразу дадут знать. Там катер у них.
— Вы тут как на тропе войны, — усмехнулся Колосов. — Разведчиков высылаете, скоро скальпы понесете?
—Дайте срок, — улыбнулся внештатник, газанул, и Мотоцикл его скрылся в облаке пыли.
— А тут разве часть какая-то поблизости? — спросил Никита. — Что-то я на местности перестал ориентироваться, куда-то ты меня завез, Сусанин.
— Там, за лесочком, у переезда, — Караваев нахмурился. — Стройбат. Да знаю я, о чем вы подумали. Мы там сто раз уже все перетрясли: командование пошло навстречу. И я, и Сергеев ездили. Все без толку. «В ту ночь, — рапортуют, — отлучек из расположения части зафиксировано не было. Личный состав был весь в наличии». А там поди дознайся у них, так это или не так. Есть там одна пакость, хотя к убийству мальчика это никакого отношения не имеет. Но сигнальчик тут один поступил. Я, Никита Михайлович, туда подходец найду. Но это совсем уж не по вашей части.
Караваев распрощался с начальником отдела убийств у дверей опорного пункта милиции. Колосов вырулил на Красногвардейскую улицу. Дом, снимаемый Павловым, стоял в глубине запущенного сада, где кусты крыжовника, смородины и малины глушили бузина и боярышник, где старые яблони пригибали к земле узловатые ветви, где сирень напоминала тропические джунгли, слива на зависть воробьев и окрестных мальчишек обильно развесила по забору тугие фиолетовые плоды, а грядки с клубникой, некогда ухоженные и напичканные удобрениями, теперь буйно плодили только крапиву, зверобой да мать-и-мачеху.
Колосов не стал окликать хозяев, неслышно затворил за собой калитку, тихонько направился прямо к дому. На террасе, куда он заглянул в первую очередь, было солнечно и пусто. На столе — китайский термос и банка с вареньем, на старом соломенном кресле — мокрое полотенце, пестрые детские трусики и книга: заглавие — ажурная вязь, арабский шрифт.
Колосов обогнул дом. И тут увидел тех, кого искал. Между двух толстенных, в два обхвата, садовых лип был укреплен турник, а на турнике — детские веревочные качели. На качелях, хохоча и даже подвывая от восторга, шибко раскачивался мальчишка лет пяти, в белых шортиках, ярких кроссовках и лихо заломленной на затылок шляпке с ленточкой из тех, что стали привозить отпускники с Кипра и Анталии. Мальчишка, как заметил Никита, был действительно косенъкий — не то киргиз, не то калмычонок, но очень симпатичный. Павлов — а это был, несомненно, он — загорал тут же, раскинувшись на низкой лавке — тоже в шортах, босой, бронзовый, на голой груди — серебряный медальон-иконка. Лицо его скрывала глубоко надвинутая бейсболка «Юнайтед Клабс». Он что-то не то декламировал, не то бормотал вполголоса, мерно помахивая опущенной рукой. Колосов прислушался. «Построил войско небосвод, — донеслось до него. — Где вождь — весенний ветерок, где тучи всадникам равны, и мнится: началась война».
Ознакомительная версия.
