Но, как принято говорить на Востоке, генерал предполагает, Аллах располагает. Во время сеанса связи с арабским шейхом в Дудаева попала самонаводящаяся ракета. Там же погиб и младший брат Окуева. В течение года один за другим погибали Окуевы. Погиб и отец, защищая чужое овечье стадо.
Юша поклялся Аллахом, что спасет женщину, которую суд шариата приговорил к смерти.
Часть четвертая
1
Сон был, как наваждение. Одна и та же картина повторялась несколько раз.
Соломии снилось: впереди река, охваченная пламенем. Чей-то голос из ущелья, где бурлит река, сказал: «Спеши на другой берег. Здесь тебе не будет спасения, иначе — сгоришь в геенне огненной, и никто не узнает, где тебя искать. А тебя уже ищет легинь Микола».
И вдруг — скала рушится, перегораживает огненную реку, образуя высокую дамбу. Но дамба настолько узка, что если оступишься, свалишься в пламя и сгоришь, как в аду. «А может, это и есть ад как расплата за все мои грехи?»
Мысль о греховности ее неженской профессии не укоряет, а хлещет, как в детстве мать хлестала по щекам, когда она отказывалась креститься и читать молитву.
«Если поблизости никого нет, кому и зачем показывать свою набожность?» — твердила себе постоянно, не видя в этом разумного начала.
Дочку воспитывала мать — набожная католичка. За малейшее отступление от ритуала била ее по щекам, и дочка росла с понятием, что если мать злая, то чужие люди тем более злые, и убивать их уже не грех, а благо. И мать подзуживала, дескать, убивать можно, только не католиков. Католики будут править на земле, потому что папский престол — от Бога. А когда бандеровцы задушили удавкой агронома Дубограя, добрейшего на селе человека, известного в Прикарпатье лесовода, вся округа откликнулась гневом. Агроном был католиком.
Мать не возмутилась, сказала, как оправдала душителей: «И католику не каждый грех прощается». Вот и пойми родную мать.
Соломия росла, с каждым днем все крепче убеждаясь, что фарисеев на земле гораздо больше, чем людей добрых, и доброта людская — это любовь, и любить умеют не только католики. Она была счастлива, что свою любовь встретила в образе Миколы Перевышко. А ведь он был безбожником — не верил ни в Бога, ни в дьявола, в церковь не ходил, крестом себя не осенял.
Ее смущало, что он почти русский, из Восточной Украины. Схидняк, как называли их на Лемковщине. Но кому какое дело? Да будь он хоть индус, хоть индеец из племени майя, но у него любящее сердце. Как же не уберечь его брата, которого власть московских богачей послала убивать чеченцев? И чеченцы тоже разные, как и русские, и украинцы. Если у человека душа настроена на добро, национальность не имеет значения.
«Было бы такое сито, — размышляла она, стоя в засаде, — чтоб отсеивать людей плохих от людей хороших. Как отсеивают плевелы от зерен».
И дальше размышляла так: надо оставить на земле людей хороших, а плохих — истребить, как сорную траву. Тут пригодилась бы и снайперская винтовка. Плохих тысячи, не миллионы. К горькому сожалению, большинство людей подобны овечьему стаду: куда хлыстом их направляет пастырь, туда они и бегут: гонят их в кошару — бегут в кошару, гонят на бойню — бегут на бойню, безропотно подставляют себя под нож. Нет, чтобы самим, без принуждения, ударить рогами пастыря, вырваться на простор…
Вот какие мысли приходили Соломии в голову, когда она долгими часами не покидала место засады в надежде заработать доллары. Не знала она, что деньги чеченским спекулянтам отдавали рядовые москвичи, покупая баранину или бензин. По словам пана Шпехты, чеченцы держат в своих руках рынки по всей Москве. Чеченская мафия господствует повсюду. Несуразная мысль приходила Соломии в голову: «Тогда зачем Россия воюет в Чечне?»
Об этом она спросит, когда вернется во Львов. Но когда это будет, если будет? Варнава Генрихович — мужчина острого ума, он все знает. Даже сам Гуменюк, человек тоже неглупый, но не такой мудрый, как пан Шпехта, и тот однажды Соломии признался: «Наш пан адвокат хочет сделать невозможное возможным: в Восточной Украине установить порядки Западной, а в Западной — польские. Как было когда-то».
А когда они были, эти порядки, в кои-то веки? Если заглянуть в глубь истории, то Киевская Русь, именно РУСЬ, — земля восточных славян, земля с одним общим наречием. Все восточные славяне понимали друг друга, как понимают сейчас русские, украинцы, белорусы — кровь-то одна, все мы, восточные славяне, — единокровные братья и сестры.
Что было так, что не так, Соломия не знает. Но задумывается все чаще. Одно ей давно внушили: во все времена люди убивали друг друга — доказывали оружием свою правоту. Набили горы трупов — в одних только Карпатах — что ни шаг, то могила, и на Кавказе могил не меньше. А господа, люди алчные, не устают убивать, да еще и убийц нанимают, и наемникам деньги платят. Значит, на крови несчастных кто-то делает, как теперь говорят, добрый бизнес. На Украине — это пан Шпехта. У него есть батраки и батрачки. С каким усердием он посылает их в горячие точки!
Но времена меняются. И вот уже его безотказные батрачки, избитые, изнасилованные, пытаются освободиться от его ненавистных сетей.
У Соломии есть уже заветная мечта: она ждет не дождется того дня, когда вернет на склад оружие, тщательно, с едкой содой, вымоет руки и уже чистыми руками обнимет своего долгожданного Миколу. Хотя окровавленных рук (и это она понимала) уже никогда не отмыть. Это будет не пятно, а язва на ее совести…
Ей ничего не хотелось, кроме семьи, детей, похожих на нее и Миколу. Какое это счастье!
Но счастье бывает разве что в мечтах…
К действительности ее возвращал холодный предзимний ветер, тянувший из глубокого ущелья. На покатом холме безбоязненно работали русские саперы — снимали мины-ловушки, ночью поставленные саперами Ичкерии. Здесь, в горах Северного Кавказа, уже который год продолжалась бойня на истребление граждан России…
С каким восторгом хвалился пан Шпехта, что через полвека русских останется столько, сколько сейчас украинцев. И Соломия невольно подумала, почему она не русская? В пику тому же пану Шпехте нарожала бы дюжину детей, научила бы их любить родную славянскую землю.
С содроганием она вспоминала, что еще недавно, в погоне за долларами, убивала тех же славян. А ведь русские офицеры, за которыми она охотилась, любили таких же, как она, Соломий; оставляла молодых женщин вдовами, а их детей сиротами.
Могла убить и прапорщика Никиту и принесла бы огорчение Миколе и его родителям.
Какое-то мгновение она была, как в забытьи.
«Ну, иди же, иди, женщина».
Это был не голос Миколы. А голос приставленного к ней охранника — маленького, жилистого, отравленного наркотиком Юши Окуева.
Соломия открыла глаза, пыталась убедиться, что это уже не сон и нет никакой огненной реки, но следы огненной боли на спине и во всем теле заставляли ее терять сознание.
Она ощущала удары по щекам, но не сильные — так обычно будят и приводят в чувство смертельно уставшего человека.
— Женщина, да проснись же! Уходить надо.
— Где я?
— В норе. Если не уйдешь, казнить тебя будут.
Наконец до ее сознания доходит, что казнить ее пообещал полевой командир бригадный генерал Абдурханов. Они все тут бригадные генералы, как в России казачьи генералы, бывшие прапорщики Советской армии. Пан Шпехта как-то обронил: «На казачьих генералов не стоит и патронов тратить — это никто, артисты художественной самодеятельности. За них Масхадов даже мятый доллар пожалеет».
В полумраке Соломия уже различает черты лица своего охранника. Это он ее теребил по щекам, торопился разбудить.
«Уходить надо».
А зачем? Что она совершила, за что ее намереваются казнить?
Она лежала на каком-то почерневшем ватном тюфяке, какие обычно чеченцы воруют у русских солдат. У партизан Ичкерии считается шиком утащить из-под носа у русских если не автомат (этот трофей обычно добывают в бою, как и обмундирование), то одеяло или тулуп дневального, когда тот отлучается по надобности. Сложней вытащить из палатки ватный тюфяк, когда в роте остаются только дежурный и дневальный.
