обычную зеленую папку с завязками, протянул ее Анне.
– Вот! В этой папке, я думаю, не одна сотня тысяч евро. У тебя есть куда ее спрятать?
– В рюкзак. Там у меня есть секретное отделение. Правда, он в гостинице остался.
– Отлично! Тогда давай быстро приводим себя в порядок, перекусим, и я в школу отпрашиваться, а ты в свою гостиницу за рюкзаком и нужными тебе вещами.
– А далеко твоя тетка живет?
– Я же говорил, в Семиреченске. На поезде – семь часов езды, а поезд ходит отсюда два раза в день, транзитом – в половине двенадцатого и в девять вечера.
Перед самым уходом Сугробова вдруг вспомнила про окно.
– Илья! А с окном как? Застеклить бы надо.
– Если вернусь, застеклим, – ответил он.
– Типун тебе на язык.
Директриса, конечно, упиралась: ведь самое жаркое время – конец учебного года, подготовка к экзаменам, к ЕГЭ, но Достоевский был настойчив. Вплоть до того, что готов был написать заявление об увольнении по собственному желанию. Речь ведь шла о его тетке. Они даже позволили себе покричать друг на друга, чем вызвали немалый интерес у секретарши и случайно зашедшей в приемную учительницы. И все же Вероника Николаевна сдалась, уступила и отпустила.
Они купили два билета в сидячем вагоне. Впрочем, двум молодым влюбленным людям этого было вполне достаточно. Зато времени для разговора и более близкого знакомства – полно. Они сидели в боковом купе, как в своем отдельном мирке. Пакетик с едой и водой поставили на стол, облокотились на него локтями и тихо ворковали друг с другом, не обращая внимания ни на кого вокруг.
По вагону ходили туда-сюда пассажиры, проводники спрашивали билеты, предлагали журналы-газеты и чай, за окнами – степь, насквозь просвистываемая ветром, вдалеке горы, манящие к себе людей своими белоснежными шапками.
Сначала Сугробова рассказывала о себе, потом наступила очередь Достоевского. У него, разумеется, семейная история оказалась более длинной и интересной, теряющейся в сибирских дебрях семейства Желниных. Анна слушала, чуть приоткрыв рот. С каждой минутой она все больше открывала для себя большую душу учителя маленькой школы сибирской глубинки и загадочную историю неопубликованного романа Федора Достоевского.
Устав от рассказов, наши герои почувствовали, что пора бы и перекусить. Пока Анна раскладывала на столе нехитрый обед из бутербродов, вареных яиц и огурцов с помидорами, Илья сходил к проводнице за чаем и вафлями. В это время в соседнем купе какой-то пьяный мужик втолковывал своей соседке, толстой даме средних лет, после каждого его слова кивавшей головой:
– И тогда я ему сказал: «Я тебя, сынок, учить и наказывать не буду. Тебя научит и накажет сама жизнь».
После еды их стало клонить ко сну: ночь все же была у них страшно веселая и почти бессонная. Достоевский первым перестал бороться с дремотой и вскоре заснул, облокотившись спиной о купейную перегородку, головой уткнувшись в угол, приложив, чтобы было помягче, шапку.
Поняв, что Достоевский заснул, Сугробова заскучала. Пару раз зевнув, широко раскрывая рот, она некоторое время смотрела в окно на проскакивавшие мимо полустанки. Вот и очередной из них: шлагбаум перекрыл рельсы, не пуская автомобили. А в одном из них, полицейском, с переливающейся синим цветом мигалкой, сидел на заднем сиденье Порфирьев, которого со всеми удобствами везли в Болотное полицейские Семиреченского райотдела.
Сугробова, борясь со сном, достала из-под лавки свой рюкзак, открыла потайной карманчик, вынула оттуда ту самую зеленую папку с бесценной рукописью, предательски задрожавшими пальцами развязала шнурки, бросила взгляд на спавшего Достоевского и начала читать.
«Анечка Суглобова, простоволосая, в одной лишь ночной сорочке, стояла на коленях перед образами и молилась:
– Господи, спаси и сохрани обоих! Отведи их руки от оружия, образумь их сердца, остуди их горячие головы, не погуби ни одну жизнь! Ежели же ты не сделаешь этого и кто-либо из них падет от руки друга, я наложу на себя руки, возьму на душу сей грех.
Она перестала креститься, слезы полились из ее глаз. Что же ей делать? Как предотвратить неотвратимое. Ведь с утренней зарею они выедут в степь за город и будут стреляться. Она же обоих любит и не может, как они ни просили ее, сделать между ними выбор.
Вдруг она перестала плакать, лицо приняло решительное выражение. Она поднялась с колен. Она поняла, что ей нужно делать. Быстро собравшись, выбежала из дома и бегом помчалась к дому, где жил военный комендант города. Ей даже в голову не пришло, который сейчас час и что, возможно, комендант еще изволит почивать. Да так оно и оказалось. Денщик быстро остудил ее пыл.
– Ты поглянь-ко на небо, дура: солнце токмо встало, а ты просишь разбудить их благородие.
– Так в том-то и дело, миленький, что сейчас его разбудить в самый раз, а через час может быть уже и поздно будет, – умоляла она денщика.
А тот и сам стоял сонный, через каждую минуту зевая и почесываясь, и потому злой.
– Пойми ты, в эти минуты два дуэлянта, два товарища должны стреляться из-за меня, а я не хочу, не хочу, чтобы с ними что-нибудь случилось.
Услыхав про дуэль, денщик перестал зевать, стал чесать бритый затылок. Ведь он знал, что царским указом дуэли запрещены, а всех, кто воспротивится этому указу, велено немедля арестовывать и бросать в кутузку.
– Ладно, жди. Сейчас пойду доложу, – наконец выговорил денщик, а затем погрозил Анечке пальцем. – Однак, гляди-тко у меня, ежели соврамши, а я их благородие по пустякам разбудил, вот они ужо тебе зададут.
– Доложи, миленький, доложи, я истину сказала, вот те крест!
Денщик ушел будить коменданта, а Суглобова стояла, заламывая руки и переживая, что комендант спросонья может не сразу разобрать, в чем дело, а потом уже будет поздно.
Однако комендант появился довольно быстро, в брюках, накинутом на белоснежную ночную сорочку кителе и в ночном колпаке на голове. Тут же за его спиной показалась и фигура денщика, ткнувшего рукой в сторону девушки.
– Вот эта барышня, ваше благородие.
– Да уж догадался, Иван, коли других окрест не наблюдается.
Комендант, не старый еще офицер в чине майора, но уже седовласый, со слегка морщинистым лицом и узкими азиатскими глазами, увидев перед собою красивую молодую барышню, расправил двумя указательными пальцами пышные рыжие, в отличие от волос на голове, без какой бы то ни было проседи усы, сдернул с себя колпак, вручив его денщику.
– Ну-с, барышня, ты говоришь, кто-то нонче на дуэли драться решил?
– Да, ваше превосходительство, – низко склонила голову Суглобова, затем, тут же подняв ее,
