— Ну хоть тут мы согласны! — порадовался Эмиль Владиславович. — И что, Жорик, тебя так тянет на споры? Истину мы с тобой все равно не родим. И даже если доберемся до этой самой истины, нам трудно будет ее сообщить. Нас просто не захотят слушать.
— То-то и оно. Нам вообще не положено говорить нечто свое! — раздраженно бросил Крикуха. — Мы пролетарии, Миля, наемные работники. Паша Манулов подал идею, нашел под нее спонсоров, дали нам, старикам, немного позабавиться, отснять полфильма, а теперь, видишь ли, отправили нас на смотрины к прокатчикам. Чтоб там на все наши размышления поглядели трезвым коммерческим взором. И сказали: вот это у нас в Америке и Европе должно выглядеть так! А то, что сняли вы, у нас не поймут. И мы, как ты правильно подметил, гнусные приспособленцы, скажем: есть! Хрен с ним, что от наших замыслов ничего не останется, но зато бабки от проката мы получим…
— А разве этого мало? — осклабился Вредлинский. — Господин Баринов утверждает, будто есть шанс получить несколько больше, чем мы заработали за всю предыдущую жизнь, как говорится, в сопоставимых ценах.
— Вообще-то, — Крикуха резко понизил голос, — сомнительный какой-то тип этот профессор. Я, понимаешь ли, знаю многих ученых и даже академиков, которые солидными институтами заведуют. Так вот, они сами спонсоров ищут днем с огнем, а не рвутся киношникам деньги предлагать… Ты хоть интересовался, что это за ЦТМО такое?
— Жорик, это Центр трансцедентных методов обучения. Они разрабатывают обучающие программы по специальным методикам, которые позволяют в считанные месяцы овладеть иностранным языком, математикой, программированием и так далее. У них огромная клиентура по всему миру, и они зарабатывают бешеные деньги.
— Ладно, — все тем же полушепотом продолжал Георгий Петрович, — допустим, это все так. Баринов действительно хотя бы внешне на профессора похож. А Казанков Александр Петрович? Или Ларев Владимир Васильевич? У последнего, извини меня, на пальцах написано «ВОВА», а у первого шрам на морде, не то от ножа, не то от бритвы.
— Ты ведь их уже не первый раз видишь, Жорик, — усмехнулся Вредлинский. — И когда они нам деньги переводили, ты не задавал таких вопросов. Между прочим, ты даже зубы себе вставил за их счет. Что это тебя подозрительность только здесь, в самолете, одолела?
— Не знаю… — помотал головой Крикуха. — Втравили вы меня с Пашкой в авантюру — вот что я чувствую. Бандитов каких-то в спонсоры пригласили…,
— Ну вот, ты еще скажи, что госпожа Фомина Светлана Петровна — бандитка! Милейшая девушка… Содержит сеть булочных и пиццерий в одном областном центре, но постоянно прописана в Москве. И муженек у нее москвич, весьма интеллигентный. Историк, гуманитарный университет окончил, мне с ним весьма интересно было беседовать. А у Казанкова, если хочешь знать, абсолютно неломброзианский тип лица. Это мне Вадим сказал. Такой человек не может быть преступником. От шрама на морде, увы, в нашу эпоху никто не застрахован. Он владелец сети автосалонов и авторынков, ресторанов и магазинов. Весьма солидный коммерсант. У него очень симпатичная жена, этакая милая толстушка-говорушка Ниночка. Ну а Ларев — это по сути дела наш будущий хозяин. Его жена владеет на острове Хайди крокодильей фермой…
— Приятно слышать, — заметил Крикуха. — Может, нас туда в качестве корма пригласили?
— Таких костлявых? — весело хихикнул Вредлинский. — Да ты что! Пожалеют крокодилов, они же. нами подавятся! А вообще-то, как мне объяснял Баринов, у них там солидная вилла, которая находится довольно далеко от крокодилов, за холмом, на берегу некой уютной бухты, где есть пляж и масса возможностей для культурного отдыха. Хочешь искупать старые кости в морской водице — будет сделано. Соберешься половить рыбку а-ля Эрнест Хемингуэй — пожалуйста.
— М-да-а… — рассеянно протянул Крикуха. — Хемингуэй — это да. Вот с кем я бы сейчас пообщался! Кумир молодости. «Прощай, оружие!» Именно он внушил нам мысль, что мир важнее победы. Мне, по крайней мере.
— Не помню, — вздохнул Вредлинский, — насчет войны, оружия и прочего, но вот сюда, на теплое море, мне захотелось после прочтения Хемингуэя.
— Теплое-то оно теплое, — Георгий Петрович почесал щеку, на которой, несмотря на недавнее бритье, уже пробивалась седая щетинка, — только вот там акулы водятся, говорят… Очень бы не хотелось на старости лет руку или ногу потерять… «Последний дюйм» помнишь? Тоже ведь открытие было!
— Да, — вздохнул Вредлинский, — одна песня чего стоила! «Тя-же-лым ба-сом гремит фуга-ас…»
— «…Поднялся фонтан огня-а!» — подпел Крикуха, а затем они хоть и вполголоса, но дружно допели куплет из любимой песни своей молодости:
А Боб Кенн Вуди пустился в пля-ас:
«Какое мне дело до всех до ва-ас, А ва-а-ам до ме-ня-а?!»
— Вот оно, главное! — оборвав пение, произнес Георгий Петрович. — Индивидуализм! Он все погубил. И все человечество когда-нибудь погубит именно он. В этой песне мы увидели другой взгляд на войну, да и на жизнь вообще. Нас-то чему учили? На каких примерах? На примерах Гастелло, Матросова, на суворовском «сам погибай, а товарища выручай». И мы в общем и целом этих принципов придерживались. По крайней мере, в детстве четко знали, что друзей не выдают. И, в общем, были морально готовы умереть, но победить. А тут несколькими строчками нам объяснили: на войне главное — выжить. И вообще в жизни главное — выживать, хотя смерть все равно неизбежна. А раз выживать, то приспосабливаться, и тут уж моральные принципы ни гроша не стоят. Соглашаться с тем, что тебе навязывает более сильный или облеченный властью, предавать друзей, если это мешает карьере… Ну и, конечно, не лезть в драку за свои убеждения. Тем более что и убеждений каких-либо при таком подходе не остается.
— Жорик, — усмехнулся Вредлинский, — ты никак пожалел, что нам не удалось коммунизм построить? Притом, что этот самый коммунизм попросту сожрал твоего отца. Между прочим, врача НКВД, человека, верно служившего режиму.
— Да, пожалел! — с вызовом ответил Крикуха. — Насчет отца — это другое. Мне, между прочим, аж до пятидесятых годов врали, будто он на фронте погиб, хотя его расстреляли через год после того, как я родился. Но кто-то из его друзей тогда, когда все чекисты на волоске висели, все-таки не побоялся вмешаться, и нас с мамой не посадили и никуда не выслали, да и вообще оставили в покое. Хотя, казалось бы, какое ему было до нас дело? Мы даже имени этого заступника не знаем по ею пору! Но он, не сомневаюсь в этом, был настоящим, убежденным коммунистом.
— Но отца-то все же расстреляли, — заметил Вредлинский. — И пулю в него послал — можешь не сомневаться! — человек с партбилетом в гимнастерке.
— Да, для меня было жутким ударом узнать, что отец расстрелян. Тем более, как говорится, «за связь с Ягодой» — это и реабилитации не подлежало. Но коммунизм в этом не виноват. Если осуждать коммунизм за репрессии — их жертвами, кстати, стали в первую голову сами коммунисты! — и признать эти репрессии его преступной сутью, то надо признать преступной религией христианство за то, что у католиков была святая инквизиция, а у нас — репрессии против староверов, в ходе которых погибли тысячи людей. Тоже убежденных христиан, между прочим.
— Жора, — проникновенно произнес Вредлинский, — не стоит травить себя ностальгией! «Точка возврата», как говорят летчики, уже пройдена. Теперь мы не можем вернуться в исходный пункт, а должны долететь в капитализм — или разбиться. Грех, конечно, говорить такое, находясь на борту самолета…
— Миля, ты умный человек, — усмехнулся Крикуха, — и вроде бы сведущ в истории. То есть ты должен помнить, что после разгрома Наполеона и реставрации Бурбонов все полагали, будто республиканству, конституционализму и прочим идеям Французской революции положен конец раз и навсегда. Правда, за океаном оставались США, сильно помятые в войне против англичан 1812 — 1814 годов, с разграбленным Вашингтоном и сожженным Белым домом, но кто тогда думал, что из них вырастет супердержава?
— Выросло новое поколение, Жорик! — заметил Эмиль Владиславович, проигнорировав тираду Крикухи. — Оно уже не может жить без рынка, оно не мыслит себя вне его, и ему по фигу, извиняюсь, все моральные издержки реформ. Они хотят зарабатывать много, жить хорошо и уютно, много путешествовать и развлекаться. И большинство из них убеждено, что каждый сам должен поймать свою фортуну за хвост. «Пусть неудачник плачет, кляня свою судьбу», — но им это опять-таки по фигу.
— Да, это есть, — кивнул Крикуха. — Но это, надо надеяться, не последнее поколение россиян. Кто бы мог подумать, что мы, рожденные в тридцать шестом, будем подвергать ревизии ценности своих отцов? И я вовсе не уверен, что те, кто родится в 2000-м, не пойдут в 2017-м или 2018-м на очередные баррикады!
— И что, ты будешь этому очень рад? — Теперь уже Вредлинский нахмурился. — Ты представляешь себе, что такое беснующаяся толпа выродков, опьяненных безнаказанностью? Между прочим, в 2017-м нам с тобой будет всего по восемьдесят один год, так что имеем шанс дожить. Если б мне кто-то сказал, что это действительно произойдет, то я постарался бы умереть еще сегодня.
