Однако стоило Баталову заглянуть в пустые мастерские колонии, как из Рыцаря Красного Оружия он снова превратился в резвого оперативника, короля губрозыска. Яростно засопев, бросился к кабинету директора. Тот сидел в расстегнутой косоворотке, красный и небритый. Развел руками:
— Бегут! А что я сделаю? Бегут и бегут. И заказы, главное, есть — работай да работай! А они бегут.
— Заказы есть, говорите? — осторожно поинтересовался Баталов. — И что, дорогие заказы?
— Ну, не так дорогие… — вильнул глазами директор. — При чем здесь это — дорогие, не дорогие? Главное — человек должен трудиться!
— Это-то ясно… Мне вот что интересно: всю зиму заказы у вас были, и ребята на совесть работали, я знаю, так хоть копейку вы им за работу дали?
— Какую копейку? — Директор всполошился, вскочил. — Они тут жрут, живут, а я им еще и деньги плати! Да одного ремонту на мильен!
— Так стыдно небось человеку работать ни за что. Эх, чего говорить! Разбежались, значит, ребятишки. И Леха Мациевич удрал?
— Мациевич, Мациевич… — Начальство заскребло лысину. — Что-то не упомню. Это Фофан, что ли?
— Своих воспитанников не мешало бы знать хоть по фамилиям! — сурово сказал Миша. — Впрочем, вы не ошиблись — он же Косой Фофан.
— Тоже убег! Ну их, этих угланов, ей-богу! Ведь у него горячка начиналась, я в больницу хотел отправить, а он… просто беда!
Баталов, не слушая, поплелся из кабинета. Директор выскочил из-за стола, открыл дверь и повел рукой:
— Прошу отужинать! Сейчас принесут, я распоряжусь!
Михаил отодвинул его плечом. На улице зло сплюнул:
— Клоп! Присосался к ребятам. Погоди-и! Он с мебельщиком Кармановым спознался: детишки бесплатно табуретки колотят, Карманов их продает, а выручку они пополам делят. Ничего, разберемся, дай время… Эх, Леха, Леха, глупая башка, где ж тебя искать-то теперь? Ладно, идем, попробуем…
Они поднялись в гору, через дыру в заборе проникли на железнодорожную станцию и долго шагали через пути, пока не оказались возле вокзала. Баталов приблизился к сидящему на ступеньках старому одноногому нищему:
— Здорово, Бабин! Что-то ты поправился вроде.
— Это есть! — охотно отозвался нищий. — Этта подломался маненько да в больницу, слышь, попал. А там лекарствию колют — от нее пучится человек, вширь разносится, чтобы, значитца, просторнее было естеству.
— Да еще и кормят.
— Корму мне и здеся хватает. — Старик прикрыл глаза и отвернулся.
— Слышь, Бабин! — Баталов нагнулся и что-то зашептал нищему на ухо.
Бабин подумал и стал объяснять Михаилу какой-то запутанный маршрут, пройдя по которому, Кашин с Баталовым вышли наконец к убежищу беспризорника Лехи Мациевича, известного также под прозвищем Косой Фофан.
Убежище это находилось в подвале кирпичного двухэтажного дома, на фасаде которого красовалась вывеска: «Гортоп». Чуть возвышались над землей верхушки крохотных зарешеченных подвальных окошек. Оперативники зашли с торца и спустились вниз, к обитой железом двери.
В подвале было четверо. Двое играли в карты; колода пухлая, грязная. Чернявый парнишка лет двенадцати сидел на ворохе соломы в углу и уплетал ржаной хлеб. Еще один лежал под наваленной сверху грудой тряпья, стонал и содрогался в ознобе. При виде агентов бодрствующие не испугались. Поздоровались солидно, продолжая заниматься своими делами. Картежники даже протянули Михаилу свои лапки как старому знакомому. Семен вслед за Баталовым подошел к больному, склонился.
— Не трожьте! — оторвался от карт старший, пухлощекий шкет в женской кофте. — Вошей наберетесь — будете знать.
Баталов покачал головой:
— Ох, угланы! Хоть бы доктора позвали.
— Мы звали — нейдет, черт косопузый. И денег наскребли, сулили — нейдет!
— Ну, придумаем чего-нибудь. Здорово, бегун!
— Здо-ро… здорово… — Больной мальчик повернулся на бок, сунул руку под лохмотья, вытащил, задыхаясь, клочок газеты с нацарапанными поверх шрифта каракулями и протянул его Михаилу: — Вот. Я думал, уж не придешь ты… Здесь вот живет, я узнал…
— Лежи, лежи, Леха. Я сейчас, только вот с ребятами… Как вы тут, ребятня?
Беспризорники бросили карты, поднялись. Кофта на груди у шкета распахнулась, и Семен увидал жирные разводы скверной татуировки.
— Где это тебя?
— В арестном сидел, — солидно, баском ответил тот.
— За что?
— За кражу, понятно.
— Что-то этого парня я раньше с вами не видал. — Баталов кивнул головой в угол, где уплетал хлеб чернявый. — Как звать тебя?
— Абдулка, — неохотно откликнулся чернявый.
— Синен аниен кайда?[1]
Мальчишка промолчал.
— Да он не понимает! — закричал с восторгом шкет. — Он себя и за татарина не признает, это имя уж мы ему дали, а своего он не знает. Не помнит, что ли.
— Почему же Абдул?
— А, не знаю! Сидит, бывало, надуется — ну, мы и смеемся: Абдул, мол, что губы надул? А то стены еще мазать начнет. Он с дружком к нам пристал, с Ванькой Цезарем; только того нет теперь, убежал куда-то.
— Вон что… Ну, держись, Леха! Берись за мальца, Семен!
Вдвоем они подняли больного, осторожно потащили к выходу. На улице посадили его к стене дома.
— Я за пролеткой побегу, — сказал Баталов Семену. — А ты домой иди, что ли.
— Чего это домой? — возмутился Семен. — Ну, ты даешь!
— Тогда здесь жди.
Он подъехал через полчаса, и на извозчике они увезли мальчика в больницу.
Уже чуть темнело, когда Баталов и Семен вышли на людную в этот час центральную улицу. Теплым ветром шевелило тополя, мягко стукали по булыжнику рессорные пролетки; затихал треск «ундервудов» на верхних этажах, где располагались учреждения и конторы; Гарри Пиль пучился и наставлял револьвер с афиш, легкие девушки в изящно-подправленных беретиках летели насладиться обществом мужественного киногероя. Мускулистые мужчины рассеянно глядели им вслед и становились в очередь за пивом. Приказчики закрывали лавки и тоже устремлялись вкусить вечерних наслаждений. Толкались в разноцветной толпе оборванные, прозрачные от недоедания девочки, канючили жалостно:
— И подайте и копеечку и на хлебушку…
Медленно, солидно ступая, шествовал домой Спиридон Вохмин; бурчал, помахивая брезентовым портфелем в сторону идущего рядом сослуживца:
— И развелось же, мил человек, гнусу — беда-а. Того и гляди, обчистят. Ну и времена, ей-богу!
Шаркал ногами, толкался заплатанными локтями, вздыхая о неровном развитии жизни, оценщик городского ломбарда Бодня. Ковылял, подсчитывая доходы от скорбного своего ремесла, одноногий нищий Бабин…
Горьким запахом взрывающихся пухом тополей обдавало лица Баталова и Кашина, тоже замешавшихся в вечернюю уличную сутолоку. Великолепный чуб Михаила реял над толпой, и спешащие на боевик девушки пугливо и трепетно взглядывали на него из-под беретов. Упруго шагал Семен, лелея втайне надежду на нечаянную встречу с Симочкой Караваевой. Они снисходительно улыбнулись бы и не поверили, понятно, если бы кто-нибудь вдруг сказал, что одному из них не суждено пережить этой ночи.
В ресторане «Медведь», мимо которого лежал путь оперативников, бухал оркестрик, наигрывая «Кирпичики». Сидящий у раскрытого окна толстяк тоскливо поглядел в зал, хватил рюмку водки и с наслаждением запил морсом.
— Разлагается, зараза, — с завистью сказал Семен. Он очень хотел пить. — Наел ряшку, буржуй.
— А ты почем знаешь? — усмехнулся Баталов. — Буржуй… Он в пароходстве служит, механиком на «Красном Герое Кетове». Вишь, отдыхает после трудов праведных. А ты сразу — буржуй! Эх, морс-то у него ледяной небось! Зайти, тоже попить…
— Нет, нет! — торопливо сказал Кашин, схватив его за локоть. — Идем лучше ко мне, чай пить. Он у меня китайский, от Сысолятина; и сушки есть. — Он твердо решил не пускать сегодня Баталова в ресторан. — Что там хорошего — шум, духота!
Миша остановился, поежился:
— Удобно ли? Поздно уже…
— А кому мы помешаем? Я ведь говорил, что один сейчас живу.
Баталов махнул рукой:
— Ладно! Уговорил.
Они миновали толпу, сошли с тротуара и по щербатому, разогретому булыжнику зашагали к набережной. Там, над рекой, в тихом зеленом дворике, стоял большой деревянный дом. В каморке на втором этаже его и жили Кашин с сестрой. Во дворе было пусто: спать ложились рано, не сидели допоздна, лузгая семечки, как лет пятнадцать-двадцать назад. Страшные пролетевшие годы научили ценить крышу над головой.
Семен отворил дверь, ведущую на лестницу, пропустил вперед Баталова. Сам следом застукал по ступенькам.
Тотчас, как за ними закрылась дверь, во двор вошли двое. Оглядевшись, тихо скользнули вглубь, где под липками еле проглядывалась маленькая скамейка. Сели. Тонкогубый, кудрявый, в клетчатой кепке парень запрокинул лицо, подставил его под стекавший с лип ветерок и засмеялся счастливо. Другой — русый, стриженый и скуластый — был хмур и напряжен.
