– Молочка бы, – сказал я. – Или творожку?
Продавщица заторможенно повела на нас глазами.
– Чего?
– Я имею в виду, чего-нибудь свеженького покушать.
– Зинка, дай им пива три бутылки. Того самого, – окликнул от двери дедушка Филимон. Продавщица прибодрялась, просветлела ликом. Нырнула под прилавок и поставила перед нами три зеленых бутылки без всякой наклейки. Светлана дернула меня за рукав, но я уперся:
– И почем оно?
Внезапно девчушка залилась краской от скул до бровей.
– Как приезжим, в подарок от фирмы, – пролепетала едва слышно.
– Спасибо, – поблагодарил я – и поклал бутылки в пластиковый пакет. На улице дедушка предупредил:
– Сразу не пейте, полегоньку… С непривычки может вдарить. И это… Далеко не заплывайте. Кама – речушка коварная, с омутами.
Купаться мы вовсе не собирались, и в голове не было, но когда спустились душистым лугом к реке, оба почувствовали неодолимое желание войти в спокойные ласковые воды. Дед знал, что говорил. Это было как наваждение. Такой красоты и покоя я в жизни не видал. Описать словами невозможно, есть вещи, которые не имеют словесного выражения. Можно сказать: река, закат, голубое марево, зеленая трава, белоснежный песок, блики солнца в изумрудных каплях, спрыгивающих с ладоней, – можно, если есть талант, оживить картину метафорой, впечатляющим сравнением, импрессионистской краской, но кто из смертных способен передать ощущение неземного тепла, растекающегося по жилам наподобие, наподобие… то-то и оно… Не сговариваясь, мы торопливо скинули одежды на песок и, голые, бесстыдные, улыбаясь друг другу, держась за руки, шагнули в призрачную гладь. Река обняла и понесла нас по течению, словно бестелесных. Мы смеялись. Ложились на спину и тянулись губами к облакам. Кувыркались, ныряли, разбивали ладонями водяные зеркала. Никаких омутов не было в помине, только будто волшебные струи вытягивали из пор столетнюю грязь. Наконец, выбились из сил и погребли к берегу, пофыркивая и сопя, чувствуя себя не людьми, а какими-то первобытными водными существами… вышли на берег чуть ли не за километр от того места, где оставили одежду, и бегом устремились обратно. Почему-то мы оба знали, что надо спешить… Солнце уже завалилось синим боком за дальний лес, по небу протянулись серебряные широкие полосы… Когда оделись, я откупорил две зеленых бутылки. На вкус пиво ничем не отличалось от «Клинского» и «Трех медведей», но слегка горчило. Светины глаза восторженно светились, и этот свет отражался в моей душе.
– Ты прав, Володечка.
– Конечно. А в чем?
– Нам уже никогда не вернуться в Москву.
Не помню, чтобы я говорил что-нибудь подобное, но согласно кивнул.
– Если вернемся, то не в ту, из которой сбежали.
– Но мы же не умерли, нет?
– С чего ты взяла? Только жить начинаем.
Еще издали, подходя к дому, увидели сидящего на крылечке молодого мужчину. На голове у него была соломенная шляпа, из-под которой спускались на плечи светлые локоны.
– Ой! – задохнулась Света.
– Вот тебе и «ой», – сказал я. – Он же обещал, а ты не верила.
Конечно, это был Вишенка. Он был мало похож на четырнадцатилетнего мальчика, с которым расстались, но мы со Светой сразу узнали его, не зрением, а сердцем. Он очень похорошел и возмужал не по годам. Ему можно было дать и восемнадцать, и тридцать лет. Однако что-то в нем настораживало. Возможно, странный оптический эффект создавали лучи почти закатившегося солнца, но что-то в его облике оставляло ощущение призрачности, воздушной легкости, хотя он был, безусловно, не менее реален, чем мы со Светланой. Наверное, естественным для нас движением было бы броситься к нему, обнять, прижать к груди, расцеловать, но мы этого не сделали. Словно наткнувшись на незримую стену, остановились и лишь пялились на него, глупо улыбаясь. Его это не удивило. Забавным, прежним, детским жестом он потрогал кончик носа.
– Папочка и мамочка, – произнес лукаво, – как же я рад вас видеть… Похоже, вы неплохо тут устроились?
От его голоса по моему позвоночнику прошел ток. Он говорил так, точно мы расстались пять минут назад. Света первая пришла в себя и строго спросила:
– Вишенка, может быть объяснишь, что все это значит?
– Что именно, мама?
– Ну… Почему ты тут сидишь? И что мы все здесь делаем?
Мысленно я одобрил ее вопрос, меня это тоже интересовало больше всего.
– Не понимаю, – он слегка переменил позу – почудилось, крыльцо съехало набок и сразу вернулось на место. – Что тебя не устраивает?
– Все, – сказала Света. – В первую очередь то, как ты разговариваешь. Как с какими-то недоумками.
– Мамочка, что с тобой? – засмеялся Вишенка, но не совсем искренне, и сам это, видно, почувствовал. – Ладно, давайте начистоту. Нам не оставили выбора, ни вам, ни мне. Или сидеть в дерьме, или выбираться. С этим вы, надеюсь, согласны?
– Может быть, нам нравилось сидеть в дерьме, – упорствовала Света. – Может, мы привыкли. Какое ты имеешь право решать за нас?
– Неправда, – сказал сын. – Никому не нравится, но е действительно привыкли. Люди привыкают к ошейнику, если нет сил освободиться. Но теперь с этим покончено. Теперь вы уже на свободе.
Светлана молчала, сраженная не словами, а непререкаемой властностью тона. Я слушал их с удовольствием, но пора было вставить свое веское отцовское слово, а то как-то они легко обходятся без меня.
– Наша свобода там, где ты, – возразил я. – Другой нам с матерью не надо.
– Так я же здесь.
– Не уверен. Мы не можем к тебе прикоснуться, и у меня ноги одеревенели. А у тебя, мать?
– Еще как! – пожаловалась Света. – Он просто издевается над нами.
– Мы как будто умерли, а собирались еще пожить, – добавил я. – Ведь нам бывало так весело иногда всем вместе.
– Здесь чудесная рыбалка, отец. И разве тебе не пришлось по вкусу пиво в зеленой бутылке?
– Откуда я знаю, вдруг завтра и это все отберут?
Он не ответил, ответ пришел сам собой, словно выткался из вечернего воздуха. Нет, это никто уже не отберет. Река, печной дым, покосившиеся заборы, поселение Малые Юрки – это невозможно отобрать. Это уже вечность.
– Вот видишь, отец, сам все понимаешь. И мамочка скоро поймет. Не о чем больше печалиться. Вы у причала.
– Ой! – пискнула Света и вцепилась в мою ладонь, потому что Вишенка начал вставать – и на мгновение вытянулся выше стрехи. Но это тоже нормально: он большой, мы маленькие. Потом повернулся спиной и вошел в дверь нашего общего дома.
– Финиш, дорогая, – сказал я, – все сказано и сделано. Узнать бы еще, кто такая Глафира?
Света прижалась ко мне.
– Хочешь, приготовлю на ужин твои любимые оладьи?
– Со сметанкой и с малиновым джемом?
– Конечно, родной.
– Я счастлив, – сказал я. – Под водочку самое оно.
ВЕЧЕРОМ У КАПЛУНА
Федор Каплунов субботним вечером вернулся домой необычно рано, около шести, и трезвый как стеклышко. Даже пивом от него не пахло. Карина насторожилась, но виду не подала. Только спросила:
– Рак на горе, что ли, свистнул, Федушечка?
Каплун уселся на диван и некоторое время молча наблюдал за происходящим на экране. Там в очередной серии мексиканского сериала некий блистательный Хуан объяснялся в любви простушке-миллионерше Сюзанне, тая в душе подлый замысел переспать с ее лучшей подругой Кар-литой.
– Все-таки не пойму, – произнес наконец Каплун, – как ты можешь день за днем глотать эту чушь?
Карина нажала кнопку пульта и выключила телевизор.
– Докладывай, что случилось, дорогой? Погнали с работы?
– С чего ты взяла? Напротив, Бобрик предложил возглавить филиал в Питере.
– Что?
– Ничего, надо подумать. Конечно, жить в Питере я не собираюсь, но мотаться придется часто.
– Миленький, у тебя плохо с головкой?
– В каком смысле? Имеешь в виду, что не похмелился?
Карина фыркнула и умчалась на кухню. Там загремела посудой. Она, разумеется, была в курсе всех дел на фирме «Народное счастье», где работал ее суженый. Фирма занималась торговлей иномарками, в последнее время замахивалась и на квартиры в элитных домах, расширялась, но постоянно, как водится в россиянском бизнесе, была на грани банкротства и уголовного преследования. Новость о каком-то таинственном филиале в Питере была для нее полной неожиданностью, как, впрочем, и для самого Каплуна. Закурив, он вышел за Кариной на кухню. Его тянуло к ней по-прежнему, как шмеля на цветок.
– Чего тебя так разобрало, малышка?
Она стояла у плиты, готовила омлет – в пестром, коротком халатике, с чуть полноватыми икрами, с туго схваченным пучком черных волос на затылке, смешно задравшимся, с поникшими плечами. Немного располневшая после родов. Но как все же произошло, что каждая черточка в ней, включая халатик, ощущалась им как что-то родное, до слез необходимое. И так уже больше четырех лет. А ведь он был ходок, да еще какой. Когда-то с Володькой Шуваловым… Кстати, куда он подевался? Не появляется, считай, пятый день.
