Старушечка, несмотря на свой вид божьего одуванчика, сохранила четкость учительского мышления.
— Версий несколько, и каждую нужно отработать.
— Пойдемте в дом, — и Тамара Игоревна повела его за собой.
Турецкий остановился в просторной комнате с крашеным полом на первом этаже, здесь приятно пахло солнцем и деревом.
— Сейчас будем пить чай, и я вам принесу Аленины сочинения, а также и письма.
Когда Александр Борисович, приведя себя в порядок, вышел минут через двадцать в гостиную на приглашение к чаю, первое, чему он изумился, было преображение Тамары Игоревны.
Из божьего одуванчика она превратилась в старенькую, но все же типичную школьную учительницу. В очках, в строгой светлой блузке, какие носили еще во времена юности Надежды Константиновны Крупской, в длинной черной юбке, она разливала по чашкам жиденький чай. На круглом столе, застеленном скатертью, вышитой болгарским крестом, стояла плошечка с сушками и миска побольше— со свежей «со слезой» красной черешней.
От всей этой картины на Александра Борисовича дохнуло старинными временами, о которых он и думать забыл.
Тем не менее учительница была не такой уж и простушкой.
— Вы меня, конечно, извините, Александр Борисович, но все же не могли бы вы показать свое удостоверение.
— Да, естественно,— Турецкий понимающе кивнул и достал документы.
Книжечка с надписью «Генеральная прокуратура Российской Федерации» произвела впечатление даже на нее.
— Хорошо, что столь высокие инстанции разбирают это дело, — сказала она. — Извините нашу бедность, к чаю у меня только сушки, но зато черешня из собственного сада.
Черешня и в самом деле была прекрасна.
— И с собой возьмете! — сказала Тамара Игоревна. — Возьмете, возьмете. У вас есть дети?
Турецкому пришлось признаться, что у него есть маленькая дочь. Так что вопрос с черешней был решен.
— Сочинения и письма известных учеников у меня всегда под рукой. — Тамара Игоревна показала на ящик старого буфета. — Мои ученики выпускают наш феодосийский литературный журнал «Окоем», в университете в Симферополе преподают, двое работают в Коктебеле в музее Волошина. Ну да не о них речь.
— Тетя Тома, ты сначала покажи фотографии, — вмешалась Алла Петровна.
Скоро перед Александром Борисовичем были разложены фотографии, и на каждой из них старую учительницу окружали школьники. Девочки были в белых передниках, мальчики тоже в форме...
Тут не выдержала даже Алла Петровна:
— Господи, времена-то какие были!
— А что времена? Не лучше наших. Вспомни, как ты мечтала вылезти из школьного платья! Аленин класс я взяла с шестого, вот они, — сказала она Турецкому. — Узнаете здесь Аленушку?
— Попробую, — браво откликнулся Турецкий, но, сколько ни переводил взгляд с одного девичьего лица на другое, пытаясь идентифицировать их с телевизионным образом, ни на каком остановиться не мог. Наконец он показал на девочку, совершенно на Алену непохожую.
— Да, это она,— подтвердила старая учительница. — Удивительно, что вы ее узнали. Лет до двенадцати это был абсолютно другой тип личности. Я и сама-то стала обращать на нее особенное внимание где-то лет с четырнадцати. Но уж как обратила...
— Тамара Игоревна, скажите, а не было ли у нее каких-то особенных врагов? — решил взять быка за рога Турецкий.
— Как же, враги всегда бывают. Но таких, каких вы имеете в виду, конечно, не было.
— А семья какая?
— Семья обыкновенная: отец — бывший инженер по бурению. Мать — бухгалтер.
— Ты говорила, у нее прадед работал садовником у Айвазовского.
— Верно. Прадед работал садовником у художника Айвазовского. Родители ее живы, да вы и сами до этого уже докопались. У них сейчас сложная ситуация. Их племянник, двоюродный брат Алены, тоже, кстати, мой ученик, требует, чтобы они переписали на него дом.
— Что он за человек? — насторожился Турецкий.
— Пьет. Когда в школе учился, все было нормально. А как вернулся из армии, стал спиваться. Ну ладно, просто бы выпивал, с вами, мужчинами, это случается. А то ведь все с какими-то дурными компаниями. А с домом — понятное дело: стоит на него переписать — он их сразу в богадельню, а сам дом продаст и тут же пропьет. Хотя уж лучше в богадельню, чем с его компаньонами один кров делить. — Алена была их единственная дочь?
— Как ее не стало, они вмиг одряхлели, а так держались молодцом. Она-то их все уговаривала в Москву перебираться или хотя бы в Подмосковье. Да тут ведь дом, хозяйство, жалко как-то бросить. А там — разве они видели бы ее больше? Разве что самую чуть. Я у нее однажды гостила два дня, посмотрела на ее режим дня — скажу вам, работа на износ. С утра до позднего вечера, и все на нервах. Про Левкины планы, своего двоюродного брата, она, скорее всего, и не догадывалась. Он, кстати, недавно в Москву ездил, или собирался съездить, чтобы Алена подписала отказную от наследства. Не знаю, что он ей такое собирался наговорить... Они же, алкоголики, реальность воспринимают неадекватно. Последний год он вообще нигде не работал, а теперь и вовсе — всю свою компанию поселил у Алены в доме.
«Его проверить прежде всего», — подумал Турецкий.
— Вы обещали показать сочинения и письма Алены. — Он решил отработать версию всесторонне.
— Да-да, увлеклась рассказом. Они у меня здесь, — немедленно откликнулась Тамара Игоревна.
И через несколько минут на круглом столе лежали листочки из школьных тетрадок со слегка выцветшими чернилами.
Как и на обратной стороне фотографий, на каждом листочке рукою Тамары Игоревны был написан год. И теперь она подавала их, так сказать, ретроспективно.
«Сочинение ученицы 6 «А» класса Ветлугиной Лены на тему: «О чем я больше всего мечтаю», — прочитал Турецкий на первом. — Больше всего я мечтаю о том, чтобы все люди были счастливы, жили долго и радовали друг друга. Когда я была маленькая, я часто болела и меня заставляли подолгу лежать в кровати. Я чувствовала себя очень одинокой, потому что ко мне никто не приходил, а родители были на работе. И поэтому я мечтаю, чтобы у каждого человека были добрые и веселые друзья, чтобы он никогда не чувствовал себя одиноким в жизни».
— Мне кажется, для шестиклассницы это нормально, — и Турецкий вопросительно посмотрел на Тамару Игоревну.
— Обычно. В этом возрасте девочки чаще хотят облагодетельствовать мир, а мальчиков заботят собственные интересы. Мысль о переустройстве мира к ним приходит позднее.
«Лучше бы и вовсе не приходила», — подумал Турецкий.
— Алена, как я вам уже сказала, стала проявляться как личность через год-полтора. Она писала такие сочинения, что мне порой становилось страшно: неужели в столь невзрослой девочке вмещается так много и скорби, и боли за человечество. Ее сочинениями у нас зачитывались многие педагоги, а в гороно даже несколько раз за них перепадало. Тогда, если помните, от молодых людей требовали жизнерадостности, поверхностного оптимизма, а у нее — такая глубокая вдумчивость в понимании людских характеров.
— Тетя ее возила в Симферополь в педагогический институт.
— Она училась в Симферополе? — удивился Турецкий. Насколько он помнил, всюду значилось, что Ветлугина закончила факультет журналистики МГУ.
— На первом курсе она училась в Симферополе. И если бы ее не сманил тот москвич, он тогда был уже известным журналистом, — верно, помните передачи по телевидению о заповедниках, об экологии, — она бы так педагогический и закончила.
— И осталась бы жива, — вставила подмосковная докторша.
— Я думаю, что у нее была бы другая жизнь, — подтвердила Тамара Игоревна, — хотя тоже незаурядная. Учительницей она была бы, конечно, необыкновенной.
— Кто же ее сманил в Москву? — спросил Турецкий, хотя сам-то уже догадывался кто.
— Как раз вспомнила его фамилию, — обрадовалась Тамара Игоревна. — Мальчевский. Да, Кирилл Мальчевский. Отчество, простите, не помню. Я его видела всего лишь раз. Мужчина видный, к тому же известный журналист, он и увлек девочку. Не знаю, как у них там развивались отношения дальше. Когда я у нее гостила, эта фамилия ни разу не звучала. Но вы, я надеюсь, проверили на всякий случай?
Турецкий вспомнил беседу с гражданкой Кандауровой и кивнул утвердительно:
— Кирилла Георгиевича Мальчевского мы уже проверили. Он здесь ни при чем.
Тамара Игоревна замолчала и неожиданно взглянула на Турецкого и сказала:
— У меня есть для вас еще кое-что.
Она ненадолго отлучилась в другую комнату и скоро вышла с большим заклеенным конвертом.
— Даже не знаю, как вам и сказать. Да и возможно ли, чтобы к этому прикасались посторонние руки. Здесь ее дневник.
Она надорвала конверт и вынула из него другой, чуть поменьше. На нем было написано: «Дневник Алены Ветлугиной. Доверяется Тамаре Игоревне Хорошевой на сохранение. Вскрыть только после моей смерти».
