— Почему не помнить. Единственный человек, который оглашал на всю коммунистическую империю истинное положение вещей. Без оглядки на Политбюро.
— Вот именно. Он доходчиво объяснял, мол, вот растет дерево. Снаружи листочки и солнце обжигает, и дождь с градом бьют, и ветер треплет. И любая корова языком слижет. Внутри они ни солнышка не видят, ни дождика, ни ветер пыль не собьет. Преют. А которые листья в середине, те получают сполна всего — и солнца, и дождя. И ласкового ветерка. Вместе с героями ты варился в самой середине центрального рынка, видел все изнутри. Поэтому и книга получилась жизненной.
— Спасибо за высокую оценку, — боясь спугнуть с лица директора расположенность, не пытаясь спорить, что смысл райкинского монолога не в видении окружающего мира, а в том, как надо бы жить по разумному, эхом отозвался я. — Вы точно подметили смысл произведения.
— Оценку дали редакторы во главе со старшей, — ухмыльнулся в двойной подбородок спаситель. — Деньги появились, если согласен с новым заголовком, иди к главной решать последние проблемы. Можем выпустить хоть в этом месяце. Скажи юрисконсульту, чтобы отпечатал договор. Я подпишу.
Не помню, как вышел из кабинета. Как ошарашила главный редактор, что рукопись нужно заново переводить на пленку. Десять лет назад симпатизирующая мне женщина, вопреки воле директора «Ростиздата» Хаева отвезла рукопись еще «Приемного пункта» в Шахты, где из нее сделали книгу, за что получила от разгневанного начальника выговор, сейчас бросила пачку страниц на столешницу. Указала на дверь. Правда, тогда она понятия не имела о намерениях бывшего босса. Я тут-же снова оказался у директора, и он вынес решение довести до ума за счет издательства. Это был мой день, больше ни с кем делить его я не горел желанием.
— И ты погнал с кидалой на Шаумяна за деньгами? — округляли глаза валютчики. — И он отстегнул половину?
— Финку показал, которой собирался поработать, — разводил я руками. — Но, Бог миловал.
— Ты читал у Достоевского «Идиота»? — настраивался поиздеваться Сникерс. — Склиф на работу не выползает, напуган на всю оставшуюся жизнь. Офицер, сам крутил уголовников как заблагорассудится.
— Теперь понятно, что нашу армию никто никогда не победит, — присоединялся Лесовик. — Тем более, если впереди пойдет десантура во главе с писателем.
— Представить не могу, — передергивал плечами Жан Луи Папен. — Он же профессионал, это его кусок хлеба. Мог запросто завалить. Да еще в темной подворотне.
— Мы договорились, он отдаст только половину денег, — не соглашался я. — Джентльменский договор.
— Где ты видел даже не в Ростове, во всей России, джентльменов? — хлопал руками по бокам Папен. — Жулик на жулике и жуликом погоняет. Вот что представляет из себя твоя любимая родина.
— Пора разбегаться, иначе писатель еще чего насочиняет, — подхватывал сумку с продуктами Сникерс.
— Он не сочиняет, сам по себе такой, — становился на мою защиту Дэйл. — Каждый из нас, случись рассказанное с нами, обосрался бы как пить дать.
— Пошел потому, что нападения отморозков в печенках настряли, — оправдывался я вслед ребятам. — Когда-то надо заявлять о себе?
— Не смотри на них, они пришибленные, — приглядывалась ко мне Андреевна. — Кого позовут к машине обменять доллары, на метр от своих не сдвинется. Сходил, хоть половину, да деньги вернул. В другой раз будешь повнимательнее.
— Вряд ли, Андреевна, — причмокивал я губами. — Привычка — дело серьезное, великой силы воли требует.
— Воспитывай. На то ты мужчина.
Сознавая, что с базара скоро уйду, работать веселее я не стал. Наоборот, накатила апатия, неприятие окружающей среды. Лето было в разгаре, ребята срывались на юга, за границу. Мне об отпуске разрешалось только мечтать. Денег не хватало ни на что. Когда приносили большую сумму в долларах, я бегал на центральный проход к армянам. Обычно к новым, оккупировавшим один из ларьков в начале длинного ряда. Молодой с отцом и братом — армянский семейный подряд — с которыми за долгое время наметился надежный контакт, срывались с рынка раньше. Хотя новые армяне отличались от беженцев из Азербайджана, разборки полетов с ними тоже складывались нормально. Они были резче, наглее, потому что приехали из «материнской» Армении. Даже язык разнился от прочих армянских наречий. Не крымские, не чалтырские, не беженцы из других уголков бывшего Советского Союза. Как прозвучало с экрана во время показа очередного КВНа во главе с нестареющим Масляковым: маленькая страна Армения, да армяней встретишь везде. Поначалу относились они с уважением, мол, сам писатель приходит сливать доллары. Но потихоньку взялись борзеть. Сдавать баксы другим не имею права, клиентов обязан подгонять лишь к ним. Старался выпереться молодой и толстый, распухавший от немереной жратвы как на дрожжах. Я тут-же настроился обегать черноголовый рой, несмотря на зазывные знаки руками. Однажды принесли пачку баксов, вокруг, кроме армяней, никого. Навострился было отправить клиента домой, но настойчиво подзывал Самвел, с кем не возникало разногласий.
— Неси ко мне, — улыбался он. — Возьму по самой высокой цене. Пацана на пушечный выстрел не подпущу.
— Поставить его на место — два пальца обоссать. Спектакли устраивать нет желания, — приблизился я. — Один дурак может измазать говном всю нацию. У русских подобное совершилось и продолжает происходить.
— Давай зайдем в ларек и там рассчитаемся.
— Тогда поскорее, клиент уйдет.
Затолкавшись в угол в тесном помещении, мы занялись разменом. Когда армянин под сорок лет прощупал сотки, вручил пачку сто рублевых купюр для пересчета, послышался шорох. Увлеченные делом, мы не потрудились посмотреть назад. На входе цепным псом дежурил Красномырдин. Неожиданно я почувствовал, что мои шорты слетели до пяток. Я остался торчать в трусах. Увидел за спиной довольного подонка, подмигивающего девочкам за прилавком. Скрипнув зубами, продолжил считать купюры. Затем, подняв шорты, взялся за вторую пачку. И снова летние штаны опустились вниз под смех с неясными репликами придурка.
— Зачем ты это делаешь? — шагнул к нему армянин, с которым я производил размен. — Он тебе ровесник?
— Писатель, падла, — жирным слизняком извивался подонок, кидая взгляды на пацана с девчонками внутри палатки. — Бумагомаратель…Ты должен носить баксы и золото мне. Разве не договаривались?
— Сейчас договоримся, — пообещал я, продолжая маячить со сдернутыми штанами. — Долистаю и выясним.
— Не связывайся, — посоветовал старший армянин. — Видишь, кровь у наглеца играет.
— Ему двадцать с лишним лет, — облизнул я губы. — Запусти козла в огород, от дармовой капусты обдрищется.
— Ты что, вообще отупел? — накинулся на соплеменника вошедший второй армянин. Пьяный Красномырдин пылал сизой мордой в дверь. — Одень штаны, он тебе в отцы годится.
— Сто лет бы не сдались такие отцы, — сплюнул на пол отморозок. — Пускай идет писать книги, а не валютой занимается.
— А тебе какое дело? — продолжал отчитывать второй армянин. — На его месте я дал бы тебе в морду.
— Пусть попробует…
Я перелопатил деньги, вложил в раскрытую барсетку. Армяне постарше, возмущенно повосклицав, вышли из палатки. Поддернув штаны, я облапил слизняка за уже необъемную, потную шею. Завернул ее набок и услышал трусливый смешок. Молодая сволочь зверела только в присутствии соплеменников. Если прищучить в углу, противогаз натягивать обеспечено.
— Когда я обещал носить баксы только тебе? — разминая шкуру наглецу, потребовал ответа я. — Ты умнее, или талантливее? Почему с презрением назвал мою профессию? Может, припомнишь писателя — армянина с мировым именем? Я тебе ровесник, что при пацанах решил позорить?
— Я пошутил, — не пытаясь вырваться, заюлил толстой задницей борзой.
— Это был мой последний приход к вам, — резко сказал я. — Клиентов, которых не обслужу, постараюсь отсылать домой. Возникнешь еще, уделаю без тени сомнения. Я не пьяный пес под будкой. Усвоил?
— Понял, — запыхтел отожравшийся щенок.
— Дай в морду, чтобы знал, с кем связываться. — посоветовали оба армянина в дверной проем. К ним присоединился подошедший с базара третий. — Он доведет до вражды и перекроет каналы дохода.
Помусолив жирную шею, я отодвинулся от пацана, ища глазами, обо что бы вытереть руки. Парень с девочками виновато улыбались. Лишь Красномырдин сморщился. Ожидал, видимо, что отомщу за личное оскорбление, и за его постоянное унижение. Я настроился было сказать, что не надо опускать себя и свою культуру самому, тогда ни один нацмен не позволит протягивать лапы к твоему лицу. Но решил пройти мимо молча. Алкашу доказывать что-то бесполезно.
Я перестал забегать в облюбованный ереванскими армянами ларек. Ограничился беготней к армянам старым, с которыми бывали конфликты, но до маразма дело не доходило. Все люди равны, все из одного яйца. А существо, не желающее проявлять сочувствия к существу себе подобному — есть животное.
