Вообще-то это женское дело — заниматься кухней, но у меня всегда плохо обстояли дела с кулинарией.
— Все готово, мадам! — Линчук весело подергал меня за рукав куртки, дескать, присаживайся.
— Миша, ты умница, ты прекрасный муж и отец, благополучный семьянин. Не то что я, абсолютно не приспособленная к быту и кухне. — Надо подлизаться к Линчуку, чтобы с голоду не умереть. Ведь неизвестно, когда закончится командировка.
— Да я и опер отличный, — парирует Линчук, — не подлизывайся, а ешь давай.
В незнакомой обстановке у меня всегда просыпается зверский аппетит. Стоит уехать в отпуск, в командировку или, что еще хуже, попасть в гости к кому-нибудь, и начинается приступ булимии, то есть обжорства. Я ем много и жадно, не разбирая, полезно или вредно для здоровья поглощение пищи в таких количествах. Линчук жалостно смотрит на меня. Он, наверное, думает, что я не ела года три, а то и больше…
Он расстарался. Принес две копченые курицы, аппетитно пахнущий хлеб, зелень, огурцы и помидоры. Несколько вареных картофелин, аккуратно завернутых в чистый целлофан, насторожили меня.
— Миша, а картошка откуда? — Я начинаю подозревать Линчука в «сращивании» с местной мафией.
— Да так, — неопределенно хмыкнул Линчук, — на дороге нашел.
— Что-то я не встречала на дорогах отварную картошку. Везет же тебе. — Мои подозрения подтверждались.
В командировке Линчук «срастился» с местными бандитами. Только местные бандиты могут ночью снабдить ментов такими изысканными продуктами. Термин «сращивание» применялся в правоохранительных органах при советской власти. Этим словом клеймили на партийных собраниях и оперативных совещаниях всех провинившихся оперативников, заподозренных в неслужебных связях с подпольными миллионерами, будущими «новыми русскими». Но Михаил не из тех, не из продажных.
— Плохо ищешь, — констатировал Линчук, по-хозяйски оглядывая стол, вдруг забыл что-нибудь важное. — Ешь давай, картошку и зелень Иннокентий Игнатьевич принес. Он в дежурной части сидит, ждет тебя. Переживает из-за Игоря.
— Господи, вот не спится старому! — невольно вырвалось у меня.
Аппетит пропал, я с грустью посмотрела на стол. После слов Линчука еда костью в горле встанет.
— Ты поживи с его, тогда и будешь решать, когда тебе спать, а когда волноваться. — Линчук подвинул мне чашку с чаем. — Курицу доедай, жалко выкидывать. До завтра испортится.
В его голосе зазвучало «мужское начало». Так я называю командирский тон моих коллег. Едва кто-нибудь повысит на меня голос, я тут же ехидно осведомляюсь: что, мужское начало проснулось?
— Слушаюсь, товарищ начальник. — Я послушно доела кусок курицы и выпила горячего чаю. Мне сразу захотелось жить, думать и действовать.
Чай я терпеть не могу и никогда не пью, но на работе, в экстремальных ситуациях, глоток горячего чая пробуждает во мне силы. «Совсем как в рекламе», — засмеялась я.
— Прикалываешься? — спросил Линчук.
Он тоже всех подозревает в измене Родине.
— Нет, вспомнила «чайную» рекламу. Иди, зови деда. А сам смени следака, он, наверное, уже скончался в голодных муках от этого шизофреника. Пусть перекусит. Да, и Игоря накорми чем-нибудь, — крикнула я вдогонку Линчуку.
Следователь, измученный процессуальными терзаниями, молча уничтожал остатки курицы, а Иннокентий Игнатьевич терзал меня своими сомнениями.
— Надо отпустить Игоря, — огорошил он меня, усаживаясь на колченогий стул.
— С чего бы это? — спросила я.
— Вдруг он не виноват, зачем безвинного человека в тюрьме держать. — Иннокентий Игнатьевич заметно рефлексировал.
Руки у него тряслись, он все укладывал их на коленях, стараясь унять дрожь.
— Иннокентий Пафнутьич, извините, Игнатьевич! — выкрикнула я, испугавшись, ведь снова, идиотка, перепутала отчество деда. — Вы что, решили, что мы тут в игрушки играем? Захотели — человека в тюрьму, точнее, в изолятор временного содержания поместили, расхотели — отпустили? Вы когда жалобы свои катаете, о чем думаете? Министру внутренних дел жалуетесь! Это же вам не начальник ЖЭКа. Вот перед вами следователь, он ночью должен тут обретаться, а ему с утра на службу. Ему никакого послабления не дадут за бессонную ночь. Он что, сам себе враг? — орала я на деда. — Нет, он не враг, — это я уже сама себе сказала совершенно спокойным голосом.
— У меня сердце болит, — сказал Иннокентий Игнатьевич.
— Зато у меня оно из асфальта. Нисколько не болит. Словно у меня совсем нет сердца… Сижу, чай пью, курицу ем, картошечку. А что? Плохо ли? Очень романтично, не правда ли? — Все это я адресовала своему бывшему мужу, жалея, что он никогда не услышит этой пламенной речи. — Идите, Иннокентий Варсонофьевич, отдыхайте и не мешайте нам работать.
— Игнатьевич я! — крикнул в отчаянии старик.
Огромной глыбой он возвышался над моим столом. Я даже пригнулась.
— Ну, хорошо, Игнатьевич, идите, вам поспать надо. Придет время, мы во всем разберемся и дадим вам ответ.
Гордый старик молча вышел, оставив после себя ощущение всеобщей разобщенности.
Так мы никогда и не поймем друг друга. Бьемся каждый в одиночку. Я не понимаю своего мужа, дед не понимает меня, Игорь, тот вообще непонятая личность. Почему — Варсонофьевич? Откуда я взяла это имя — Варсонофий?
— Как он? — спросила я сосредоточенно жующего следователя. — Игорь как себя ведет?
— Молчит. Иногда кричит, что не виноват. Подруга говорит, что на момент наезда его в городе не было, в Питере болтался. — Он шумно отхлебнул остывший чай. От этого звука у меня заныло под ложечкой.
«Он так каждый день прихлебывает, и его жена все терпит», — не на шутку разозлилась я.
— Кто может подтвердить?
— Только он сам сможет назвать людей, которых видел в Питере. А он замкнулся, не хочет говорить.
— Тогда идите домой, выспитесь, а с утра приступим, — я не выдержала пытки шумным прихле-быванием. — Идите, идите уже…
Теперь осталось выгнать Линчука на мороз — и все в порядке, останусь одна-одинешенька на все УВД. Нет, нам тоже с Мишей надо выспаться — я решительно поднялась со стула.
Только на исходе третьих суток Игорь заговорил. Мне оставалось удивляться его вполне связной речи. Отец Игоря, внимательно наблюдавший за допросом, хранил гробовое молчание. Во избежание лишних жалоб я решила работать с Игорем в присутствии отца и адвоката. В коридоре сидел нахохлившийся Иннокентий Игнатьевич. Он давно простил Игорю все его прегрешения и сейчас «болел» за него, испытывая угрызения совести. Дед жаждал освобождения ненавистного ему прежде парня.
Да, Игоря не было в городе, его брат подтвердил алиби… Отец — директор автобазы — в протоколе допроса дал показания, что в гараже базы никогда не было «Волги» с номером, начинающимся с цифры 40.
Свидетели, вызванные вторично, отреклись от своих же показаний. Никто из них не был на трассе в ту ночь, и они не могли видеть, что в «Волге» находился Игорь…
Замаячившая было удача ловко увернулась от меня, отмахнувшись, как от назойливой мухи.
— Дед, — обратилась я к Иннокентию Игнатьевичу, боясь перепутать его отчество, — дед, извини, но больше мы ничего сделать не можем. Как видишь, и у милиции бывает непруха.
— Да, я понимаю, — Иннокентий Игнатьевич быстро-быстро заморгал глазами, и по морщинистым щекам покатились слезы, — я понимаю. Гришу не вернешь. Я не хочу, чтобы другие безвинные люди страдали.
— Да этому Игорю только на пользу такое испытание, — отмахнулась я, — да и люди перестанут травить его слухами. Ведь вся семья страдала от облыжных обвинений. Теперь он чист перед народом. Кто сможет сказать, что Игорь виноват? Никто! Наша работа оказалась полезной в этой части. Дед, успокойся. Ну, сходи в монастырь, помолись. Не трави душу из-за Гриши. Это ведь трасса, кто угодно мог мчаться на бешеной скорости. Сейчас время ушло, установить невозможно. Это — вечный «глухарь», надо смириться с этим.
— Дочка, да как смириться-то? Спать не могу, есть не могу. Жить не могу.
Иннокентий Игнатьевич закрыл лицо руками.
— Надо жить, дед, надо. Не греши перед богом. Еще жалобы писать будешь?
— Нет, дочка, больше не буду. И министру своему скажи, что больше не буду писать жалобы.
— А, — засмеялась я, взглянув на Линчука, — министр, он — высоко и далеко, в Москве. Иннокентий Игнатьевич, — наконец-то мне удалось выговорить отчество с первого раза, — если будет невмоготу, пишите хоть в Организацию Объединенных Наций. Вот вам мой телефон, звоните или сразу приезжайте в управление. Только не мучайте себя. Вы и так сделали все, что могли.
В машине мы ехали молча, тихо ненавидя друг друга. Линчук пытался спать. Он удобно устроился на заднем сиденье. Гаишник (второй был отправлен в Питер в день прибытия) тоже молчал, злясь на нас с Мишей, на погоду, на убогую зарплату и вообще на жизнь.
