Первым делом позвонила Алеше, и — о, радость! — ее герой сам снял трубку. Узнав, ворчливо укорил:
— Что, Аська, сбрендила совсем? С толчка сорвала.
Быстренько она доложила обстановку.
— Ну что, Алешенька, ну что?! Чего молчишь?
— О чем говорить с идиоткой.
— Это я идиотка, да? Но что мне делать-то, что?
— Это твои проблемы. У меня экзамены на носу. Я учиться хочу, а ты меня на дно тянешь.
— Вот как?
— А если твой мужик меня пристукнет? Он у тебя крепкий?
— Он тебя не тронет.
— Все так сперва говорят, а потом приходят и калечат. Такую раннюю смерть принять из-за бабы — обидно.
Еще минут пять тянулся меж ними пустой разговор, Ася иного и не ждала. Уже немного его изучила. Она неизвестно на что надеялась. Она рассуждала так: муж простит ее, оставит при себе, семья сохранится, но каким-то чудом Алеша будет с ней. Алеша останется с ней вопреки всему. Иначе жить зачем? На всякий случай дала ему адрес в Ростове.
— Соскучишься — напишешь, да?
Алеша оживился на том конце провода:
— Правильно он тебя отсылает. Тут ты всем как бельмо на глазу. Мне учиться мешаешь, ему отдыхать. Уедешь — и никому никаких хлопот.
— Обижусь, Алеша!
Сказала по привычке. Плевать ему было на ее обиды. Вот это было самое ужасное. У нее не было никакой власти над ним. Раньше хоть Федор Кузьмич прислушивался к ее капризам, теперь и он от нее, конечно, отвернется. Остался у нее один Ванечка, да и тот слишком мал, чтобы ему пожаловаться. Она совершенно одинока. Алеша давно отключился, собирает там, наверное, учебники в сумку, а она все сидела, прижав трубку к груди. Не хотела с ним расставаться. Она была одинока, конечно, но ей не было страшно. Музыка циркового оркестра наяривала в ушах. В цирке ее любят. Ее номер пользуется успехом. В нее летят цветы из лож. Федор не сумеет снять ее с программы. Это не так-то просто. Никуда она не поедет.
Но вечером вернулся муж, уже с билетами, и сказал, что все уладил. У него было серое лицо, как у водяного. Он отвез их с Ванечкой на вокзал и посадил на поезд. У них было отдельное купе. Ванечка на прощание выпустил изо рта ликующий, необычного фиолетового цвета пузырь. Он любому путешествию радовался. Отец на перроне подбросил его выше поезда. Сверху он увидел весь вокзал и лазоревые облака.
— Ты меня простишь? — спросила Ася. Федор Кузьмич сгорбился, пошел прочь. О да, он был глубокомысленным мужчиной и не швырял слов на ветер.
6
Долго везло в жизни Петру Харитоновичу Михайлову: на службе он был окружен интеллигентными, воспитанными людьми — и с ними дружил. Перед Еленой Клавдиевной, женщиной благородных, аристократических воззрений, в глубине души преклонялся, и она его за это жаловала. Сын выделялся среди сверстников умом и характером, хотя был не без странностей, но странностей не бывает только у улитки.
Жизнь полковнику Михайлову, можно сказать, удалась, тем более удивительно, что, несмотря на все благости судьбы, как-то постепенно, исподволь завелась в его сердце червоточина, именуемая обыкновенно хандрой.
За завтраком, проглядывая наспех газету «Правда» (читал он ее подробно вечером, перед сном) и увидя на половину полосы праздничный портрет великого борца за мир Л. И. Брежнева, аж задохнулся от возмущения. Однако в присутствии сына выразился дипломатично:
— Человек он, безусловно, выдающийся, но больно часто все-таки сам себя награждает. Ты как полагаешь, Еленушка?
— Тебе что, жалко цацок?
— А ты какого мнения, сынок?
Тут он убедился в очередной раз, что если сынок о чем-то и размышляет, то вряд ли поделится своими мыслями с отцом.
— Мне бы твои заботы, папочка. Каков поп, такой и приход.
Вечером Петр Харитонович парился в бане вместе со своим старым товарищем Васильком Первенцевым, тоже преподававшим в академии, но сумевшим его обогнать на одну звездочку. В ноябре ему присвоили генерала, а Петра Харитоновича опять обошли.
Разомлев после первого парка и пропущенной натощак стопочки, Петр Харитонович задал Васильку совершенно детский вопрос:
— Мы с тобой, Василь, вроде люди не глупые, все постигли, других учим уму-разуму, а вот иногда задумаешься: какая же нам с тобой была все-таки цель родиться?
Василек, укутанный махровой простыней, был похож на плотное вулканическое образование. Он был очень жизнерадостным человеком. Огнедышащая его глотка обыкновенно, как лаву, извергала хулу и непристойности. Он бранился, как дышал. Брань его была абстрактна и потому безобидна. В любую минуту, по приказу либо по велению сердца, он готов был взорвать, уничтожить этот паскудный, изолгавшийся мир, зато тех, кто был ему дорог, заботливо лелеял в богатырских ладонях. Вопрос друга он воспринял без усмешки.
— И то, Петя, и то. Живем большей частью, как чурки безглазые. Чего мы хорошего видели, семья да служба. Но и жаловаться грех. Были и у нас маленькие радости. То да се. Помнишь, как на Селигер мотались, а? Помнишь эту, с косичками, лань лесную? Молодость наша, ау! Мы тогда с ней играючи поляну вытоптали. Ох ненасытная была, стерва! В городе таких нету. В городе девки в любовь играют, не более того. Варенька ее звали, помнишь?
— Я тебя не о бабах спрашиваю.
— Понимаю, что не о них. Но без них-то вообще пропадать. Без ихних утешений. Ты про это забыл, потому что тебя Елена держит в железном хомуте. Это плохо, Петр. Мужик должен быть свободен хотя бы по видимости. Иначе с ним обязательно приключается хандра, как вот с тобой.
Василек был жеребец отменный, до сорока, правда, разжиревший на льготных армейских харчах; разговаривать с ним о чем-то серьезном было, конечно, бессмысленно, он любой разговор сводил к одному, а именно к женщине. Весь его организм был задуман для физиологических перегрузок. При виде любой мало-мальски доступной самки его лихорадило, Женщины это чувствовали и слетались к нему со всего света. К своим пятидесяти годам он перестал их различать даже по внешности. На звук манящего голоса только привычно вскидывал голову и устремлялся вперед. То, что он припомнил Вареньку, само по себе о многом говорило. Может быть, даже это был первый звоночек надвигающегося бессилия. Однако при все своем разгульном устройстве Василек семью держал крепко и верил в нее свято. Жену взял из деревни, и она скоро нарожала ему четверых детей — трое сыновей, одна девочка. Жену его звали Дарья, красивая, умная рязаночка с исключительно звучным, резким голосом. Мужа она почитала образцом всех добродетелей, и его портрет вознесла в красный угол заместо иконы. Немного она при этом лукавила. Иногда у Петра Харитоновича возникало хитрое подозрение, что Дарье наплевать на эту икону. Он иногда подмечал, как пристально Дарья и Василек наблюдают друг за дружкой, не давая себе расслабиться даже в застолье, и его охватывало недоброе предчувствие. Женщины злопамятны, как лошади. Вряд ли удавалось Васильку скрывать все свои пехотные атаки, а уж как к ним относилась в душе потомственная рязанская крестьяночка — тут лес темный. Он в добрую минуту предупреждал Василька: погоди, Дарья когда-нибудь укоротит твою кобелиную прыть! Василек с досадой отмахивался. Да и что поделаешь с кобелиной натурой.
Уже распаренные до дырок, причастились вторично, после пили липовый чай из термоса. Медком закусывали. Петр Харитонович сказал:
— С сыном у меня неприятности. Завел себе, понимаешь ли, подружку, а у той муж. Семнадцати еще нет сопляку. Что с ним делать?
— А ей сколько?
— Откуда мне знать. Они же с нами не делятся личной жизнью. Я бы вообще ничего не знал про эту историю, да муж-то к нам приходил. Искал моего дурака. Чего делать, посоветуй?
Василек мечтательно прикрыл глаза. На жирных губах блудливая ухмылка. Не иначе проворачивал в башке сальные подробности.
— Есть у меня в Домодедове краля… Бог мой, Петро, да ей угомону нет, вулкан! В продмаге работает. У ней мало что муж, еще пятеро оказались, кроме меня, утешителей. И повсеместно она поспевала. Кроме меня, пятеро, Петя! Подумай ты! И всех ублажала. Нет, ты мне скажи, что нынче с ними творится. Ну ладно после войны, мужиков не хватало на всех. Теперь-то что? Они же все будто с цепи сорвались, и молодые, и старые. Ты вот за Ленкой укрылся, ничего этого не подозреваешь. А мне каково? Я же не берегу себя. Каково мне глядеть на весь этот разврат?.. Насчет мальца твоего так посоветую. Пусть с кем хочет, с тем и спит. Время подошло — не удержишь. Это инстинкт, он выше нас. Хорошо, у тебя кровь спокойная, а в котором она кипит, ему как? Сынок твой не в тебя, видно, удался, в мать.
— Ты что имеешь в виду?
— Характер имею в виду, а не то, что ты подумал. Она же строптивая, как султанша. Ей в принципе другой человек нужен, не ты. Ей такой нужен, чтобы раз — и в ухо! Не обижайся, шутю. Ты женщин не бьешь, уважаю. Но с такими, как твоя Елена, иначе нельзя. Или ты ей в ухо, или она тебя под каблук. А каково подростку наблюдать отцову зависимость, ты подумай. Каково ему верить отцу, который слабее бабы? Тебе другой никто не скажет правды, а я скажу. Потому что люблю тебя, дурья голова. Ты когда жене поддался, не только сына потерял, но и многое другое. А это невосполнимо. К примеру, свобода.
