Его сознание, разуверившись в успехе, стало ошибаться: Пиониху заменило букетом пионов. Но память, как часть сознания, не забыла письма и держала эту алую Пиониху у аэровокзала рядом со встречающими. Получалось, что Вересова передумала и проникла к самолёту, к самому борту.
— На лётное поле встречающих пускают?
— Конечно, нет, — ответила стюардесса, запоздало положив холодный окурок в пепельницу.
— Как же она прошла?
— Кто?
— Эта встречающая?
— Какая встречающая?
— Да о которой вы говорили! — удивился Рябинин.
Удивилась и бортпроводница; Она даже мельком глянула на свой окурок, словно захотела взять его обратно: пока тот был в пальцах, было и взаимопонимание со следователем.
— Которая встретила геолога, — подсказал Рябинин, хотя речь могла идти только об этой женщине.
— Она его не встречала, а провожала.
Рябинин помолчал. Такие заминки иногда бывали, когда следователь не понимал или не понимали следователя. Стюардесса могла не рассмотреть, могла перепутать, могла ошибиться…
— Можно ли провожать человека, который только что прилетел? — удивился он, улыбкой намекая на эту её ошибку.
— Они же при мне простились!
— Подождите-подождите, — почти сурово произнёс Рябинин. — Вы говорите о высокой белокурой женщине в красном платье?
— Не-ет. Небольшая, в брючном костюме…
Рябинин опять помолчал. Опять была заминка. Но теперь её вызвал следователь откровенным непониманием, хотя где-то в подсознании радостно гикнуло предчувствие разгадки.
— Откуда же она взялась?
— Из самолёта.
— Из какого самолёта?
— Как из какого? С ним прилетела.
— Кто же… она? — тихо спросил Рябинин убывающим голосом, словно боясь кого-то разбудить.
Бортпроводницу удивила эта голосовая перемена и его интерес к женщине, прилетевшей с геологами. Она не сомневалась, что только убийство может всколыхнуть опытного следственного работника. Ей захотелось спросить, кто из тех троих убит, но удержалась, потому что следователь ждал ответа. Она слегка подалась вперёд и почти шёпотом сказала:
— Я думала, что это жена Николая. А они вдруг стали прощаться…
Рябинин устало шёл парком.
Вечера ещё были светлыми, но осень уже начала проступать новыми красками. В субботу он ездил за город и видел капустное поле, которое вдруг выделилось глубокой зеленью и каким-то матовым блеском, отчего отливало неожиданной синью, словно меж листьев стлался костёрный дымок. Вот и здесь полыхнула рябина. Скоро заполыхают клёны. Сделалось просторнее меж стволов. Изменилась и вода: стала темнее издали и чище вблизи.
Казалось, что отдыхающих больше, чем деревьев. И каждого второго человека Рябинин вроде бы узнавал, словно шёл среди одних знакомых. Это узнавание слегка напрягало, лишая того отдыха, ради которого он свернул в парк. Но Рябинин знал, что, пожалуй, во всём парке не отыщется и одного знакомого. За свою следственную жизнь он столько допросил людей, что в его сознании они организовались в устойчивые типы — не знакомых он встречал, а знакомые типы. А может быть, с возрастом все люди кажутся знакомыми?
Рябинин свернул в боковую аллею, где стояли белые скамейки. И на первой же увидел человека, которого наверняка знал.
— Посидите, Сергей Георгиевич, — предложил прокурор, убирая плащ.
Рябинин опустился рядом:
— Вы тоже здесь по пути?
— Да, подышать. А как поживает лотос в дельте Волги?
— Цветёт.
— А вот у вас вид не очень цветущий, — заботливо сказал прокурор, вглядываясь в лицо следователя.
— Думаю много, — улыбнулся Рябинин.
— О мотиве?
— Нет, о пословицах и поговорках.
Теперь улыбнулся прокурор, и эта улыбка дала ему право на ироничный вопрос:
— Надеюсь, эти размышления тоже мотивированы?
— Иногда мне кажется, Юрий Артемьевич, что мы ничего не открываем, не говорим и не делаем нового. Всё было и было.
— Даже эта мысль была.
— Тогда у меня пропадает охота работать.
Прокурор взялся за нос, но, спохватившись, не стал его шатать, а лишь легонько провёл по нему пальцами сверху вниз, словно снял невидимый чехольчик. Но и это усечённое движение — не пошатал же — привело его к мысли:
— В науке и технике много нового.
— Например? — оживился Рябинин.
— Например, авиация.
— Авиация — это всего лишь техническое воплощение ковра-самолёта.
— Ну, атомная бомба…
— Техническое воплощение ада и разной там геенны огненной.
— Есть, Сергей Георгиевич, абсолютно новые науки. Скажем, генетика.
— Генетика? — даже удивился Рябинин, подчёркивая древность этой науки. — Да вся генетика умещается в старую добрую пословицу: «Яблочко от яблоньки недалеко падает».
— Кибернетика…
— Как аукнется, так и откликнется.
Прокурор рассмеялся от столь свободного толкования науки:
— Ну, теперь я подготовлен к тому сообщению, к которому, думаю, вы так осторожно подбираетесь.
Рябинин смотрел на клён. С этим деревом он был знаком лет десять. Следователь знал его жизнь и привычки. Клён ещё не краснел, но едва заметный розовый тон уже коснулся его, словно где-то рядом бушевал пожар. Другие деревья разбрасывали листья по всему парку. А клён уложит свои вырезные листья аккуратным оранжево-жёлтым кругом, как по циркулю.
— Можно, Юрий Артемьевич, думать, искать, допрашивать, проводить экспертизы — и ничего. А истина-то оказывается рядом, в той же самой пословице. Вы какой язык изучали?
— Инглиш.
— А слышали французскую пословицу: «Шерше ля фам»?
— Ищи женщину… Ну-у-у…
— Да-да.
Прокурор задумался. Рябинин полагал, что тот думает об удивительном свойстве вечных истин, поборовших всесильное время. Но прокурор думал о нём, об этом нервном следователе, который сидит в светлом предосеннем парке и не видит его красок и вроде бы не дышит его воздухом. Он не знал, что Рябинин дружит с клёном.
— Кто же она? — спросил Юрий Артемьевич.
— Техник-геолог Надя Рыжина. Я знаком с такими историями. Совместные маршруты, общий быт, одна палатка… Банальная полевая любовница.
— А жена узнала, — вздохнул прокурор. — Эту Рыжину допросили?
— Завтра, — ответил Рябинин, поднялся, пожал руку Юрию Артемьевичу и кивнул тихому клёну.
Ищите женщину… Рябинин эту пословицу переделал бы: ищите любовь. Ему казалось, что у Вересова с Рыжиной именно любовь. Почему так казалось, он не знал. Впрочем, знал со слов бортпроводницы, описавшей расставание у трапа, — так могли прощаться только влюблённые. Он поймал себя на том, что эта любовь его не возмущает.
Рябинин не верил в доморощенные страсти. Познакомились на танцах или на работе; год ходили в кино, гуляли по улицам и целовались в парадных; подали заявление во Дворец бракосочетаний; была шумная и сытая свадьба; начали одеваться, обшиваться, огарнитуриваться… И это — любовь? А где же окопы, в которых они вместе сидели? Ах да, мирное время… Тогда где тот совместный труд: тяжкий, иссушающий и бессонный, похожий на бой? Или невзгоды, вынесенные вместе? Или беды, пережитые сообща? Где же те бури, которые распугивают тихие свидания, но высекают вечную любовь?
Поэтому Рябинина не удивила новая любовь Вересова — она возникла там, в горах Сихотэ-Алиня, на тех порожистых речках, в которые приходилось ему нырять. Но следователя возмущали лицемерные письма геофизика.
Рябинин поднял голову — за приоткрытой дверью белела женщина. Когда она вошла и назвалась, он удивился, почему видел её белой, — лишь из-за коридорного мрака да светлых её волос.
Наде Рыжиной оказалось двадцать пять лет. Красная кофточка и коричневые брюки обтягивали её небольшую суховатую фигуру. Рябинин не понял, выгорела ли она до лёгкой красноты, или была виновата её фамилия, но светлые волосы показались ему чуть рыжеватыми. Впрочем, могла давать отблеск кожа лица, загоревшая по-пляжному, до шелушения, до облупленного носа.
— Знаете, зачем вызвал?
Она кивнула.
— А откуда?
— В геологическом управлении говорят.
Рыжина не трогала свою сумочку, не ёрзала, не теребила причёску и не курила, но она волновалась. Её красное лицо было стянуто тем тугим напряжением, которое, казалось, взорвётся при малейшем поводе.
— С какого времени знаете Вересова?
— С этого поля.
— Значит, два года. Ну, рассказывайте…
— Что рассказывать?
— Всё. Сначала о нём — что он за человек.
Рыжина надменно усмехнулась, блеснув своим медным лицом:
— Вам нужно о нём плохое?
— Почему обязательно плохое?
— О преступниках всегда плохое собирают.
— Следователь собирает не плохое и хорошее, а объективное, — внушительно объяснил Рябинин.
