Уже лет пять как его звали Донат Сергеевич Большаков, генеральный директор концерна «Свиблово». По Москве он слыл одним из самых крупняков, хотя собственного банка у него не было. На осенних выборах баллотировался в Думу от партии экономической воли, по списку шел третьим, а в парламент просочилось двое, поэтому лично для него пришлось выколачивать дополнительный депутатский мандат. Были проблемы, связанные с бдящим оком председателя избирательной комиссии Рябушинского. Вопрос стоял так: либо мочить Рябого, либо отстегнуть двести тысяч. Мустафа заплатил наличными, не любил глупой крови.
О неожиданной трате не жалел, денег у него было много. Года два назад, когда частично заграбастал под себя омскую нефть (вот здесь довелось киллерам потрудиться), перестал их считать и теперь жил на проценты, как рантье.
Большакова часто можно было встретить в буфете Думы на третьем этаже, где он с аппетитом поедал горячие сосиски с горчицей, окруженный толпой прихлебателей. Рядом всегда вились две-три смазливые кошечки, готовые хватать крошки с его бороды. Высокий, смуглый богатырь с шумными, доброжелательными манерами, производивший впечатление абсолютного душевного и физического здоровья. С первых дней у него наладилась репутация народного любимца. Кого-то он окликал из-за стола, кому-то шутливо грозил кулаком, с кем-то, вскочив на ноги, бежал обниматься. Беззаботный, легкий на подъем, улыбчивый, с всегда готовой острой, но не злой шуткой. Таких людей как раз не хватало в правительстве и в тесных думских комитетах, где у большинства столь кислые физиономии, что кажется, их уже завтра поведут на расстрел. Даже заносчивая фракция коммунистов испытывала к нему симпатию и раза два пыталась втянуть в какие-то свои зловещие шахер-махеры, но от любых деловых контактов Большаков умело уклонялся. Пошутить, поржать над новым анекдотом, раздавить наспех рюмашку — это пожалуйста. Но все эти бесконечно плетущиеся интриги, вся эта возня в осином гнезде — увольте! В эти игры он не играл, как бы брезговал ими. Что придавало его простецкому, задушевному облику даже некий аристократический блеск.
Мустафа — была его тюремная кличка, закрепившаяся за ним с первой ходки в далеких 60-х годах. Блаженное было времечко: бесшабашный лысак на троне, оттепель, разоблачение культа, первый, стремительный рывок на Запад. Фанфары свободы, запевки в легкомысленных головенках. Тех, кто тогда был молод, будто шибанули колотушкой — в Европу, в Америку, там воздух как мед! Побежали, конечно, не все, в основном обитатели предместий, бестолковая, бодрая шелупонь, да еще сынки и дочери из богатых московских гостиных. Некоторые до сих пор не опомнились, песок из них сыплется, но бегут, вопят как оглашенные, путаются в птичьих силках, при этом — удивительное дело! — чувствуют себя победителями. Особенно те, кто достиг земли обетованной — Брайтон-Бич и встал там на бесплатное довольствие. Однако крупные, солидные капиталы сколачиваются только дома, Мустафа и тогда уже это понимал. Верил: где родился, там и пригодился. Правда, сгоряча увязался за крикунами — Америка! рай! небо в алмазах! — помчался менять рубли на доллары, вот его и повязали. По-пустому подзалетел, на мелочевке, но ярлык припаяли солидный — валютчик.
Тюрьма пришлась ему впору, как пошитый на заказ костюм. В первую ночь в камере трое громил, уязвленные туповатым добродушием нового постояльца, слишком жестоко его «прописали». Ставили раком, окунали в парашу, били, пинали, заставляли вылизывать окурки с пола, глумились часа три, пока не притомились. Их поразило поведение новичка. Казалось, он наслаждался болезненными процедурами, хохотал, сплевывал кровь и зубы, корчился, точно кончал, счастливо пердел, получая особо плотный пинок. Громилам это надоело. Посоветовавшись, они пришли к выводу, что им подкинули психа, торчуна, Мустафу. Куражиться над психом все равно, что мочиться против ветра. В этом есть что-то даже неприличное. Завалили его под нары и, недовольные, легли почивать. Проснулся из обидчиков только один. Поднялся к побудке и увидел жутковатую картину. Оба подельщика подохли, причем у одного шея была сворочена налево, у другого направо. А лежали рядышком. Уцелевший бандюга испугался.
— Что это с ними? — спросил у молокососа.
Мустафа, в порванном шмотье, с искровяненной мордой, склонился над сокамерниками, будто нюхая, потом разогнулся и, доверчиво улыбаясь, сообщил:
— Мертвые!
— Вижу, что мертвые. Но почему?
Мустафа предположил:
— Может, перегрелись вчера?
— Я тебе, падла, вонючка…
Договорить не успел. Мустафа показал бандиту невесть откуда добытый длинный ржавый гвоздь, а потом неожиданно, без замаха засадил этот гвоздь ему в шею. И так несколько раз подряд.
Надзиратель застал валютного мальчонку (фамилия его тогда была, кажется, Головков) трясущимся от ужаса возле параши. И было от чего. Три трупа, крови налито, как в операционной. На дознании Мустафа высказался в том духе, что ничего не видел и не помнит. Дескать, сцепилось ворье меж собой, и ему на всякий случай костыльнули, да так, что лишь под утро очухался. Один из следователей заинтересовался подозрительным тюремным эпизодом, уж больно в нем узлы не вязались. Потаскал Мустафу с месяц на допросы, но пришел к выводу, что такой розовощекий шибздик разве что девицу осмелится ущипнуть за бочок. Правда, и тут не все сходилось. В уголовном деле шибздика было сказано, что при задержании тот оказал бешеное сопротивление: забился в подвал и одному из оперов, когда выволакивали на Божий свет, прокусил ногу до кости. Для очистки совести следователь направил его на психиатрическую экспертизу. На врачей двадцатилетний преступник (студент, третий курс юрфака) произвел благоприятное впечатление: рассудителен, покладист, смиренен, в уме и памяти. Никаких психических отклонений. Больше всего переживает, как больной отец-сердечник вынесет восьмилетнюю разлуку.
Нынче миллионер и законник Донат Сергеевич Большаков с мечтательным чувством вспоминал иной раз те далекие, незабвенные годы. Как загадал, так и вышло. Именно в первую ходку, в вонючих бараках, понял окончательно, что, если даже весь мир обернется против него одного, не сломается, сдюжит…
Из Думы поехал на Никитскую, где в двухкомнатном гнездышке поджидала пятнадцатилетняя Сонечка, утеха всей минувшей недели. Да, с воскресенья с ней возился и никак не мог насытиться. Ее не довезли до Зоны, Васька Щуп отслоил по дороге, угадал в ней что-то такое, что будет угодно хозяину. Не ошибся, стервец.
От женщин Мустафа не ожидал сюрпризов, знал про них все, что положено, и плохое, и хорошее, но не разочаровался, а лишь тянулся к ним с меньшим пылом. Все они были сбиты на одну колодку, коварные, хищные, но, в сущности, безобидные зверьки, хотя попадались среди них на особинку твари — тихие, безгласные, преданные, одухотворенные, как среди большого собачьего помета обязательно находится один вечно скулящий трусливый щенок, вырастающий потом в послушную собаку, которая при виде хозяина от счастья мочится на пол. Женщины и любили и умирали одинаково — с тоской, с упреком, с беззлобным шелестением прощальных слов, точно так, как осыпаются осенние листья с деревьев.
Сонечка прикатила из Тамбова на охоту, со стайкой таких же, как сама, шальных пигалиц. Днями роились на вокзалах, отслеживали добычу, вечерами нападали на одиноких, загулявших пьянчужек. Одна какая-нибудь пристраивалась, ссала в уши, ластилась, возбуждала, потом уводила воспламенившуюся жертву в укромный закоулок, а уж там набрасывались кодлой, грабили, волтузили, и, если ханурик сопротивлялся или сами девочки заводились, железками и острыми каблучками забивали до смерти. С недельку погужевались всласть, пока всю шарашку не отловили люди Мустафы.
По отдельности в Сонечке не было ничего такого, что могло Доната Сергеевича заинтриговать. Внешность — ноги, грудяха, смазливая мордашка — все при ней, но видали и покраше. Неутомимость в ласках, склонность к извращениям — что ж, приятно, но Мустафе не по возрасту, да попадались и более искушенные. Быстрый умишко, прихотливая речь, наивные детские капризы — все хорошо, но скоро приедается, как халва. Короче, разбирать по косточкам — ничего особенного, а все вместе — зацепило. Так бывает, когда жрешь узбекский плов:
все ведь примитивно — рис, приправы, парной барашек, — а сунешь катушек в пасть, почавкаешь, проглотишь — и словно на седьмом небе очутился — вкус восхитительный!
К четвергу Мустафа ожидал высокого гостя из Брюсселя, некоего мсье Дюбуа, коммерсанта и банкира. Четвертый год вел с ним дела и подозревал, что до того, как воплотиться в Дюбуа, тот тоже сменил немало имен, пока не приобрел нынешнее обличье ворочающего миллионами законопослушного дельца. Пусть его капиталы попахивали воровством, зато связи и возможности в Европе и в Новом Свете были очень надежны и, главное, зашкаливали на тот уровень, куда большинству нынешних российских финансистов пока не было хода. Мсье Дюбуа вращался в таких кругах и поддерживал отношения с такими фирмами, которые дорожили своей репутацией даже больше, чем прибылью, и поэтому с ними можно было заключать, не боясь разора, самые перспективные долгосрочные контракты, поддерживаемые всей мощью государственных и частных монополий. Подобное партнерство дорогого стоит, и Донат Сергеевич не жадничал. Раньше многих уразумел, что сколотить пиратский капитал, особенно в нынешней России, сумеет любой расторопный жулик, а вот ввести его на законных основаниях в кроветворную систему мирового товарооборота, пустить в рост, оделить долгой разумной жизнью, не зависящей от причуд отечественного рынка, по силам только избранным, тем, у кого голова на плечах, а не капустный кочан. Грабить хорошо лишь до тех пор, пока можно одним взглядом оценить награбленное, но стоит зазеваться, как ворованное состояние достигнет критической массы, и миллион за миллионом разом хлынут в те же щели, откуда появились. Сегодня ты богач, завтра изволь начинать с нуля.
