Ознакомительная версия.
— Хорош охранничек! Это ж твоя работа.
— Работа... Ты еще про честь профессиональную загни. Честь-то моя знаешь где осталась? Там, на кругленькой площади посередь Москвы-города, где памятник сковырнули. — Кравченко зло прищурился. — И теперь мне наплевать на все. На-пле-вать.
— Ты всегда на себя наговариваешь, — заметил Мещерский.
— Ты — мой лучший друг, Сереженька. Вот уже двадцать лет ты смотришь на меня через розовые очки.
— Я на тебя смотрю без очков. У меня дальнозоркость, Вадя.
Они помолчали. Мещерский спрятал пистолет.
— Там, во время этой пьесы, следи за главным — этим Иродом чертовым. Глаз с него не спускай. Потом сориентируемся, что к чему, — предупредил Кравченко.
* * *
Гости потихоньку съезжались. Данила встречал их, спроваживал в зимний сад. Верховцев, одетый, загримированный, наглотавшийся таблеток, смотрел на зрителей сквозь щель в драпировке.
Все приехали. ВСЕ. Один только, самый тупой, не прибыл. Впрочем, он все равно ничего не понял. Не дошло. А до этих вот дошло. Эти зна-а-ют, за что платят. Даже телохранитель смекнул, дружка вон приволок полюбоваться на дармовщинку. Дружок маловат ростом, зато — князь! Тот Ванечка бы возревновал, если бы мог. ЕСЛИ БЫ МОГ...
Верховцев смотрел, не отрываясь, сердце его сжималось, щемило. Словно кто-то тискал его в заскорузлой, мозолистой лапище. Как тот нищий на вокзальной площади, грязный, вонючий.
ЗАПАХ. «Почему запах имеет для меня такое значение?» — думал Верховцев. Этот вот запах в Зале Мистерий. Сейчас его нет, но он будет потом. Обязательно появится! Он всегда появлялся, когда.., когда они УМИРАЛИ здесь.
О, как умирали эти Саломеи, как непохоже они умирали! Сходство было только в одном — кровь текла рекой, как на бойне. Ковры промокали насквозь. Их поэтому приходилось менять. А Саломеи...
Первая умерла не сразу — сильная попалась, живучая. Корчилась, хрипела, страшно ругалась матом: она ведь проституткой была, ее Арсеньев подобрал где-то на улице. Та, что окала по-волжски, — ее показывали одному только Анджелико Гиберти — умерла быстро. Охнула — и все.
А девочка-студенточка — с ней Данила познакомился на Арбате у «Щуки», — та визжала от боли. Кровь била из нее, как фонтан. Однако больше всего вытекло из последней — этой актрисы, самой талантливой, самой умной и своенравной. Она все о библейских мотивах с ним беседовала. А из нее потом хлестало, как из недорезанной свиньи. Одного слабонервного гостя вырвало прямо в серебряное ведерко с «Дом Периньоном». И в воздухе тогда стоял густой, насыщенный, парной запах. ТЕПЛЫЙ. АЛЫЙ. ЖИВОЙ.
«На запах крови слетаются пчелы из Ада» — прав Гиберти. Прилетела одна — прилетит целый рой. Охранник вон привел дружка, тот приведет кого-то еще в следующий раз...
Верховцев осторожно массировал сердце. Следующий раз! Они, наверно, уже нашли Арсеньева, он же не явился в ихнюю прокуратуру. «Теперь они начнут искать меня, обкладывать, как волка, загонять, искать, искать, искать. А потом все равно найдут, доберутся. ТА ШАНТАЖИСТКА ПОМОЖЕТ. Они сначала ее найдут. Они всегда находят, когда есть за что зацепиться. В случае с братом Васей зацепиться было не за что, полное алиби было. А здесь есть. Они всегда находят, когда хоть КТО-ТО знает». Но это случится не сегодня. Может, завтра, может, через неделю, через месяц, кое-что еще можно успеть. "Они будут ждать, что я побегу от них. А я.., я не знаю еще. Побегу или не побегу. Мастер вот не бегал ни от кого. Когда ему предложили уехать за границу перед тем процессом, он ответил: «Ирландский джентльмен никогда не бежит от английского суда». Он был гордый.
Очень гордый. А я?"
Однако как они ждут этого! Верховцев жадно вглядывался в лица своих гостей. Какое вожделение, нетерпение, какое животное любопытство! Что за любопытные твари эти люди, что за твари! Разве на них можно как-то повлиять — в лучшую, в дурную ли сторону? Они уже готовы. Их уже нельзя испортить больше, чем они сами испортили себя своим неуемным любопытством. Их ни испортить нельзя, ни исправить их изуродованные души. С ними ничего уже нельзя поделать. Они такие. Люди. Насекомые. Пчелы.
Уайльд это знал. На том знаменитом процессе обвинитель все допытывался у него:
— Полагает ли мистер Уайльд, что его собственные произведения способствуют повышению нравственности в обществе?
— Я стремился создавать только произведения искусства, — отвечал Мастер, — я всегда выражал убеждение, что искусство не может влиять на нравственность людей. Оно ничего не выражает, кроме самого себя. Вдохновение не содержит в себе ни нравственного, ни безнравственного. Я не хочу творить ни зло, ни добро, а только НЕЧТО, обладающее формами для выражения красоты и чувства.
"И я, Игорь Верховцев, тоже не хочу ни добра, ни зла, мне все равно, только поймать бы это неуловимое НЕЧТО. Эту красоту. Впрочем, какая красота в луже крови? Но я хочу этого. Я живу, потому что хочу и чувствую. А чувствую только так. И в этом все. И я.., я словно постоянно оправдываюсь перед кем-то, как этот мой влюбленный, растерянный дуралей, царь Ирод.
Он тоже все бормотал, оправдывался. Он не хотел смерти Пророка, но допускал ее, потому что знал, что она неизбежна.
Рано или поздно все мы — злодеи и праведники, убийцы и невинные, эти вот девочки, я — перестанем дышать. Кто-то раньше, кто-то позже. Но всегда и все. И разве не Бог установил такой порядок? Тогда при чем здесь мораль? Мораль... Верховцев криво усмехнулся. Это уже напрочь забытое слово. Такой интерес к этому предмету, какой я проявляю в последнее время, свидетельствует, как говаривал Мастер, о моем запоздалом умственном развитии.
ДА, В ЭТОМ МИРЕ СУЩЕСТВУЕТ ДВЕ ТРАГЕДИИ: КОГДА НЕ ДОБИВАЕШЬСЯ, ЧЕГО ХОЧЕШЬ, ВТОРАЯ — КОГДА ДОБИВАЕШЬСЯ.
Вторая — страшнее. Для меня. И для моего Ирода. И для моей Саломеи".
Он задернул драпировку, прошел в гримерную. Взглянул на себя в зеркало в последний раз. ВСЕ РАЗГОВОРЫ О КОНЦЕ БУДУТ ПОТОМ. У МЕНЯ ЕСТЬ ЕЩЕ МОЕ ВРЕМЯ. И Я ПРОЖИВУ ЕГО В ДВАДЦАТОМ ГОДУ ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА. ПРОЖИВУ. И БУДЬ ЧТО БУДЕТ.
— Пора. — Лели заглянула в дверь.
— Идем. — Он поймал ее руку, крепко сжал. Ладонь его была горячей и сухой — Как свеж здесь воздух, по крайней мере можно дышать. — Саломея вышла в сад, освещенный фарфоровой Луной.
Мещерский смотрел на сцену. Смотрел и не мог оторваться. Эта завораживающая, вкрадчивая, тихая музыка. Что-то грозное в ней, что-то подкрадывается из темноты. Креститель и Саломея. Он и она, нет — ОН и ОН. Надо следить за Иродом. Он сидит на троне, голова его сникла, в руках — венок роз. Пальцы медленно обрывают лепестки. Усталый, обессиленный, загнанный в угол человек. Они все требуют от него смерти Пророка: жена, которую он любил, падчерица, которую он любит... Ирод поднимает голову, медленно обводит взглядом лица зрителей, кажется, вопрошает их о чем-то. Молчат. Глядят. Ждут.
— Вас всех сожрут черви! — кричит Креститель из темницы.
— За что? — Ирод вздрагивает. — Я не хочу никому плохого. Я.., сейчас я хочу быть счастлив. Саломея, станцуй для меня!
Танец. Какие у них у всех лица! Господи, какие лица! ОНИ УВИДЕЛИ ВТОРУЮ САЛОМЕЮ. Теперь на сцене их две — Мещерский замер. Они угождают, как и в тот раз. Цветов вот только нет отчего-то. Одежды развеваются, падают одна за другой. Вон тот в кресле — альбинос — поймал нитку бус, подносит к губам. А на колени Кравченко упала прозрачная вуаль. Одежды спали. Они стоят на сцене, смотрят в зал. Две Саломеи: блондин и блондинка.
Требуют награду.
Ирод слезно просит Иродиаду — уговори свою дочь, но та неумолима. Палач — тот самый Данила, уже переодетый из пророка в раба-германца, отправляется за головой. Все ждут. Ирод оправдывается. Его голос дрожит. Мещерский подается вперед: вот сейчас из-за драпировок снова появятся две Саломеи, чтобы принять свой приз — отрубленную голову. И произойдет то, чего все здесь так лихорадочно ждут. Вот сейчас...
* * *
За кулисами Олли, мокрый, обнаженный, подошел к статистке, взял ее за скользкое плечо, развернул к себе.
— ТЕПЕРЬ ТЫ УХОДИ.
— Ты чего? — Она смотрела на него, тяжело дыша: танцы сбивали ей все дыхание.
— УХОДИ. Я ПОЙДУ ОДИН.
— Ты с ума сошел, что ли?
— Посмотри на них. — Он отвел драпировку. — Взгляни на их лица. Знаешь, чего они ждут? Когда тебя пробьет копье. Поняла? Они ждали этого и в первый раз, они...
— Ты... — Аня побледнела. — Ты чего это, а?
— Они пришли смотреть, как тебя убьют, дура! — Он стиснул зубы. — Иди отсюда, времени нет! Он сейчас заглохнет, мой выход будет. Иди, забирай вещи и мотай отсюда!
— А деньги?
— Ты что, дура совсем?! — Он бешено тряс ее. — Посмотри на них, ты что, слепая? Слепая, да?!
Она посмотрела. Потом посмотрела на Олли. Он внезапно притянул ее к себе, ткнулся губами в ее губы. Она почувствовала, что он весь дрожит.
— Уходи. Завтра... Завтра жди меня на Павелецком у той тумбы на площади. Я приду. Ну, иди же.
Ознакомительная версия.
