— Она стала проституткой? — спросил я и попытался взглянуть на него, но чуть не ослеп от ударившего в глаза солнечного света.
— А как еще, по–твоему, она могла зарабатывать? — спросил он. — Пойти в наемные убийцы? Ей нужно было кормить детей, и она сделала то, что могла. А потом война закончилась, и угадай, кто пришел домой?
— Ее муж?
— Точнехонько в яблочко! — отозвался Нико. — Не успел он пробыть на острове и пятнадцати минут, как сотня самых близких и верных друзей сообщила ему, что, пока он был бог знает где, его жена напряженно трудилась по ночам. Парень, понятно, сначала решил убить ее. Потом — развестись с нею. Не хотел ни видеть ее, ни слышать о ней. В общем, он так раскипятился, что сам не знал, чего хочет.
— И что же он сделал? — спросил я. История меня не на шутку захватила.
— Как–то по дороге он встретил местного священника, — сказал Нико. Теперь он повернулся ко мне, и его массивная фигура загородила слепившее меня солнце. — Они обсудили всю эту историю, а когда закончили, священник сел, закурил сигарету и наставил его на путь истинный.
— То есть как — наставил?
— Он сказал ему, что, если он оставит эту жену и отправится искать другую, откуда ему, черт возьми, знать, что его новая жена тоже не была шлюхой? Священник сказал ему: «Дома ты, по крайней мере, будешь иметь дело со шлюхой, которую хорошо знаешь. Зачем тебе рисковать связываться с незнакомой шлюхой?» Парень кивнул — с этим и впрямь не поспоришь, — еще несколько лет он продолжал злиться на жену, но все же оставался с нею.
— Они до сих пор вместе? — Я пошел дальше, и ласковые волны облизывали мои ноги, обожженные горячим песком.
— Не просто вместе — они родили еще одного ребенка. Красивая девочка, твоего примерно возраста. И вот что получается: два человека, любившие друг друга, остались вместе только потому, что какой–то мудрый старый священник умел работать мозгами и подбирать нужные слова. А теперь скажи: можно ли было получить такой совет от какого–нибудь из этих пьяниц, этих тощих ирландцев из Нью—Йорка?
— Если честно — сомневаюсь, — ответил я.
Каждое утро я проводил в обществе Фредерико Ди Стефано — тучного мужчины лет под семьдесят, с густой, совершенно седой шевелюрой, ухоженными седыми могучими усами и крупным лицом с продубленной солнцем юга Италии кожей. Я сидел с ним за столом, прятавшимся под буйно разросшимися виноградными лозами. Его вилла венчала вершину холма, откуда открывался впечатляющий вид на море и залив. А позади раскинулся занимавший дюжину акров виноградник с лозами, опиравшимися на крепкие подпорки, среди которых постоянно трудилась бесшумная армия работников. Именно в этом покойном, прекрасном и величественном окружении Фредерико начал уроки, целью которых была моя дальнейшая подготовка к жизни в преступном мире. Он выходил через черный ход прямо из своей кухни, держа в руках серебряный поднос, на котором всегда были чашки, тарелочки, большой кофейник с горячим эспрессо» и вазочка со свежеиспеченными бисквитами. Он наливал нам обоим по чашке кофе, к которому никогда не предлагал сахара, и садился напротив меня на массивном деревянном стуле, украшенном ручной резьбой. По–английски он говорил хотя и с акцентом, но практически свободно, а выучил он его во время двухлетнего пребывания в Лондоне, куда его десятилетним мальчиком отправили родственники лечиться от возникшего еще в детстве рака. Там он лишился пораженной почки, зато приобрел глубокую привязанность ко всему английскому, за исключением чая.
— Я часто слышал, что, мол, англичане — холодные люди, — сказал он мне. — Знаю из личного опыта, что это не так. Они любят жизнь, умеют жить и понимают жизнь лучше, чем большинство других наций. Но в отличие от нас, итальянцев, они держат других на расстоянии и сооб–щают о себе ровно столько, сколько тебе необходимо знать. И тебе необходимо этому научиться.
— Ваш отец жил так же? — спросил я его, после того, как, держа тяжелую кружку обеими руками, выпил горячий кофе–эспрессо так, как он меня учил — несколькими большими быстрыми глотками.
— И мой отец, и его отец, а до того, его отец, — ответил Фредерико и добавил, пожав плечами: — Это единственная жизнь, какую мы знаем. Этот остров и каморра — вот жизнь моего рода.
— Вам когда–нибудь хотелось, чтобы было по–другому? — спросил я, протянув одну руку за бисквитом, а другую — за джемом, который так прекрасно размазывался по нему. — В смысле, чтобы вы не были привязаны к одному образу жизни?
— Когда я был молодым, примерно твоих лет, то любил смотреть на море, на большие пароходы, шедшие в Германию, Францию, даже в Америку, — сказал он, глядя на синюю морскую воду, которая, казалось, уходила от берега острова вверх, упираясь в горизонт. — Тогда я не раз думал, на что это может быть похоже — быть настолько свободным, чтобы сесть на такой корабль и отправиться в страны, о которых я знал только из чужих разговоров.
— Почему же вы никуда не поехали? — продолжал я свои расспросы. — Как только стали достаточно взрослым, чтобы можно было не спрашивать ни у кого разрешения, а?
— Такие мысли годятся для молоденьких мальчиков, — сказал он, наливая по второй чашке кофе. — Но они не должны становиться помехой на пути к взрослой жизни. Отказаться от своего долга означало бы предать семью да и себя самого.
— Откуда мне знать, каким будет мой долг? — Я наклонился к нему поближе и устремил взгляд в его спокойные глаза, надеясь найти ответы на мои вопросы не только в его словах, но и в выражении глаз. — Я не знаю истории моего рода. Так что, насколько я могу судить, в эту жизнь я вхожу первым и к тому же с пустыми руками.
— Все произойдет, когда придет срок, не раньше и не позже, — отозвался Фредерико, положив могучую ручищу мне на колено. — Случится что–то такое, что укажет тебе направления, в которых может пойти твоя жизнь, а тогда уже тебе придется сделать выбор. Он может оказаться правильным или неправильным. А каким он оказался на самом деле — верным или ошибочным, — ты не узнаешь никогда, даже в тот день, когда упокоишься на смертном одре.
Я откинулся на спинку своего складного кресла и обвел взглядом окружавший меня мирный пейзаж.
— Я с первого же дня почувствовал себя здесь как дома, — сказал я. — Не только в вашем доме, но и когда ходил по улицам, смотрел на людей, слушал, как они говорили на незнакомом языке. Все эти виды и звуки кажутся мне хорошо знакомыми. Можно подумать, что я когда–то уже был здесь.
Фредерико посмотрел на солнце; в контрастном освещении морщины, изрезавшие его лицо и шею, сливались в запутанный лабиринт.
— Уже это должно помочь преодолеть часть тех сомнений, которые одолевают тебя, — сказал он и, поднявшись, протянул руку, чтобы взять свою тяжелую витую трость, висевшую на виноградной лозе. — А разговоры, которые мы с тобой ведем каждый день, помогут понять остальное.
Я поставил чашку и тарелку на поднос и направился вместе с Фредерико на прогулку по виноградникам, продолжая уроки, назначением которых было подготовить меня к преступной жизни.
— Тогда я думал, что накрепко сел на крючок, — сказал я Мэри, бросив взгляд на Анджело. — Я забыл обо всем остальном и все чаще и чаще думал, что, вероятно, это и есть мой путь. В рассказах Фредерико все казалось настолько романтичным, словно в старинных приключенческих романах. В историях, которые я слушал тогда, они всегда оказывались хорошими парнями, поступающими так, а не иначе вследствие каких–то жизненных несправедливостей. Об этом никогда не говорилось, как о бизнесе. Только как об образе жизни.
— Все это было сделано для того, чтобы развернуть перед вами ту картину, которую им хотелось заставить вас увидеть. — В голосе Мэри звучала доброта, каждое слово несло в себе тепло. — Это и было единственной целью поездки.
— Я часто думаю, было ли то, что произошло тем летом, имитацией предательства или же посланным мне свыше знаком, что я должен искать другой путь, — сказал я ей. — Или же настоящим предательством? Вполне возможно, что Анджело, дергая за невидимые ниточки, заставил все случиться именно так, а не иначе.
