— Не воспользуюсь, — заверил Алеша. — Я же не Елизар.
— Вы одинаковы для меня.
— Тебе бы надо промыть мозги керосином.
Бабка Анфиса постелила им на своей деревянной двуспальной кровати, но как только удалилась, Алеша одну подушку бросил на пол и, как был, в одежде и не разуваясь, повалился около печки. Через минуту он спал. Настя некоторое время за ним наблюдала: не притворяется ли, потом немного (посидела за столом, грея руки об остывший чайник, и наконец потихоньку разделась и нырнула под чистую, блаженно хрустнувшую простынку. Она боялась, что ночь промается, но сразу погрузилась в забытье, полное удивительных видений. Во сне она продолжала разговаривать с Алешей, но он был опять уже не тем, кого она боялась, а тем, кого любила и самолично когда-то вынянчила: то ли ее ребенком, то ли куклой, большой и теплой, с пушистыми волосиками, причесанными на бочок; она кормила его с ложечки манной кашей, а он гукал: «Угим, угим!» — осторожно прикусывая ее за пальчик. Она дала ему, голодной крохе, пососать свою грудь, и младенец Алеша прильнул к ней бережно цепким, алым ротиком, приведя в неописуемое волнение. Он пил и чмокал, не насыщаясь, пробираясь в нее все глубже, до самого лона. Потом вдруг вытянулся, вырос и превратился в стройного юношу с сияющим любовью взглядом. Она с трудом отцепила его от себя, потому что неприлично, когда здоровенный парнюга у всех на виду сосет грудь молоденькой, невинной девицы. Этот сладкий, приятный, постоянный сон вскоре сменился другим, и она очутилась в родном классе, где шел урок ботаники. Зачем я здесь, подумала Настя, ведь я же студентка и у меня взрослый сын. Но тут ее выкликнула к доске старенькая, предобрая, но давно выжившая из ума Дарья Петрокеевна. Она попросила любимую ученицу рассказать все, что та знает про летучих мышей. В некотором затруднении Настя подняла голову вверх, а там под потолком как раз билась целая стая этих самых летучих мышей: из серых клубков высверкивали остренькие глазки, по белому фону носились уродливые тени, и казалось, вот-вот — шуршание, треск! — потолок оторвется от стен и на крылышках взмоет ввысь. В классе поднялся истошный визг, потому что — мало ли что! — летучие твари могли ринуться в атаку, вцепиться в волосы сидящим за партами и попортить прически, а некоторым выцарапать глаза. Настя первая выскочила из класса, из школы и помчалась по парку, вопя и размахивая руками, в ужасе ожидая беды. Рядом бежала Дарья Петрокеевна в развевающемся белом халате, роняя под ноги мелки и указку. Не бросай меня, детонька, ныла учительница, они меня съедят. Как вам не стыдно, укорила Настя, разве летучие мыши занимаются людоедством? Они меня выпьют, хрипела Дарья Петрокеевна, позабыв всякий стыд. С небес из тучи шарахнула молния, и на месте, где только что трепыхалась старушка, осталась маленькая ямка, исполненная слизью. Это было так неожиданно и жутко, что Настя на миг окаменела, а потом попробовала раскопать яму, чтобы проверить, не спряталась ли несчастная Дарья Петрокеевна под землю. Копала долго голыми руками, погружаясь в сырость, но все без толку. Из темного провала, как из подземелья, донесся лишь тягостный вздох. Не бросай меня, детонька, попросила учительница, но самой ее уже нигде не было и даже не осталось памяти о ней. Настя не помнила, как выглядела при жизни несчастная ботаничка. Хмурый, подошел к ней Алеша и хмуро сказал: да ладно тебе, не реви, я тебе десяток таких старушек настругаю. А ты умеешь? — не поверила Настя. Вместо ответа повеселевший Алеша взялся за круглое полено и длинным ножичком — вжиг, вжиг! — как папа Карло, высекая светлые брызги, ловко выковыривая сучки, в два счета выколупнул из мертвого дерева новую Дарью Петрокеевну, которая была краше прежней, с красивыми, седыми буклями, в бальном платье. Учительница с ошарашенным видом разглядывала новенькую, с ореховой резьбой указку, крепко сжимая ее в разъеденных ревматизмом старческих пальцах. За этот подвиг, сказал Алеша, ты должна меня полюбить. Не спеша побрела Настя берегом реки, втолковывая настырному, неразумному ухажеру, что любят не за подвиги, не за красивые глазки, а за что-то совсем иное, что не выразишь словами. Деньги у меня есть, возразил на это Алеша, могу тебе дать сколько хочешь. За деньги тоже не любят, сказала Настя. В любви нет ни денег, ни чести, ни стыда, ни позора, ни дня, ни ночи… А что же есть?..
В этом месте длинного, будоражащего сна Настя очнулась, открыла глаза и увидела, что наступило утро. Алеша спал, и лучик солнца примостился на его упругой щеке. На дощатом полу он раскинулся вольно, как на царском ложе. Голову упокоил на сгибе локтя, в откинутой руке уголок не понадобившейся ему подушки. Его лицо, повернутое к ней, было безмолвным, таинственным, как у поваленной статуи. Кто же он такой, подумала Настя, и что довелось ему испытать на веку, чтобы так очерствело и закалилось его сердце? Противоестественность ее собственного положения не особенно тревожила Настю, потому что она была молода и постигала происходящее с ней, как единственную из всех возможных реальностей. Горький опыт сравнений приходит позднее, лишая человека упоительной иллюзии — ощущения первозданности собственного бытия.
Сморгнула Настя ресничками, пошевелилась — и Алеша тут же проснулся. Они неожиданно соприкоснулись взглядами, и оба смутились: слишком что-то обнаженное открылось обоим, что-то такое, что без особой нужды никому не доверяют. Пряча смятение, Настя напустила на лицо озабоченное выражение и перевела взгляд на потолок, словно только там могло оказаться нечто такое, что ей важно и интересно; Алеша на ощупь потянулся и сунул в рот сигарету.
— У тебя спичек нету? — Этот диковатый вопрос вроде бы поставил все на свои места в их отношениях, но никого не обманул. Они проснулись в ином мире, не во вчерашнем, и оба были другими, не вчерашними. Теперь им предстояло выяснить, кто они и зачем оказались вместе, отброшенные на сто верст от родимых домов в избу к бабке Анфисе, а затем решить, что делать дальше. В этом неведении было что-то прельстительное, почти блаженное, но тревожное, грозное, как во всяком намеке на перемену судьбы.
— Спичек у меня нет, — капризно, нарочито сонным голосом сказала Настя. — И прошу еще раз, избавь от твоих бандитских шуточек…
— Какие шуточки, курить охота.
— И еще вот что. Можешь ты по-человечески помочь?
— Могу.
— Мне нужно немедленно искупаться. Горячей водой.
Его передвижения Настя не услышала, дверь не скрипнула, но когда через секунду глянула вниз, Алеши уже не было в комнате. Она ужаснулась: не иначе ее неутомимый преследователь был на короткой ноге с нечистой силой.
Через час Алеша отвел ее в «черную» баньку на заднем дворе, растопленную расторопной Анфисой. Хозяйка попарилась с Настей за компанию. За особые услуги Алеша добавил ей пятьдесят рублей, и от внезапно привалившего богатства у бабки Анфисы чуток помутилось в голове. Поначалу она чуть не ошпарила Настю кипятком, а после, когда уразумела, что «девонька» первый раз на веку очутилась в парилке, ее разобрал нервный припадок. Она так усердствовала, с такой лютой энергией старалась ублажить, что вскоре у Насти не осталось сил сопротивляться. Истрепав до сучьев пару березовых веников, добрая хозяйка сожгла ее дотла. «Надобно до косточек, до косточек!» — приговаривала она, не внемля мольбам, без роздыху вгоняя в податливое розовое тельце жгучие розги, насквозь приколачивая вдогонку сухоньким кулачком. Когда все же пытка кончилась, как кончаются любые пытки с полным изнеможением жертвы, Настя, сожженная и распятая, вывалилась, обернутая в старенький Анфисин халатик, как в простынку, из баньки и опустилась на чурбачок, угодливо подставленный Алешей. Глянула туда-сюда — зеленый дворик, блеклая, дрожащая, солнечная желтизна — и ничего вокруг не узнала.
— Я в щелочку-то смотрел, — сумрачно признался Алеша. — Ты так, ничего себе, приятная особа по сравнению с бабкой. У той все-таки телеса чересчур сдобные.
— Ты дурак, и больше ничего, — сказала Настя беззлобно. Впервые он показался ей нестрашным, бестолковым, обыкновенным мальчишкой, повзрослевшим до срока, побывавшим в аду, и это новое, как утром, узнавание грозило окончательной потерей бдительности. Этого ни в коем случае нельзя было допустить. Ни на минуту не следовало забывать о том, что, какие бы виды он ни принимал, как бы искусно ни маскировался, все это личины дьявола, и сам он, Алеша, отродье дьявола, и в ад его никто силой не тащил, просто он чувствует себя там, как дома.
Отдышавшись на солнцепеке, Настя сказала:
— Вот что, дорогой! Сейчас пойдем звонить. Никаких отговорок.
Он стоял перед ней понурый и пришибленный — коварный обманщик.
— Сначала бы пожрать. И потом — звонить никуда нельзя.
— Почему?
— Они у тебя дома со вчерашнего дня дежурят.
У Насти в груди жалобно екнуло. Солнечный мир вокруг так вопиюще противоречил его страшным словам.
