тоже подходили, здоровались, произносили свои имена, представляли жен или мужей, если те были не местными, и непременно приглашали «на стакан чая».
Потом все прошли в дом Доброхотовых и там присели к столу, но, как и принято, ненадолго. Потом вышли во двор и там уже продолжили разговаривать, а точнее, вспоминать истории, связанные с Денисом Матвеевичем.
Рябов с облегчением заметил, что настроение Нины меняется, лицо ее уже не такое напряженное, а губы ее, еще вчера плотно сжатые и часто подрагивавшие, сегодня стали мягче и, кажется, даже были готовы улыбнуться.
Когда все ушли, Нина села к столу и сказала:
— Скажи, что ты о вчерашнем думаешь?
— Ты о том мужике? — уточнил Рябов.
Нина кивнула.
— Ничего не думаю, тебя хотел спросить, — признался Рябов.
— Да о чем меня-то спрашивать? — удивилась Нина. — Никогда я его не видела, но все равно, он был и… — Она помолчала, а потом предложила: — Надо поговорить, а то время идет… Кстати, когда ты уезжаешь?
Рябов удивился:
— Я тебе мешаю? Чем?
— Да не в том дело, — повела Нина плечом. Она встала из-за стола, вышла из кухни и вернулась через минуту с пачкой сигарет в руке. — Пойдем покурим…
На улице, сделав несколько затяжек, заговорила тоном спокойным, рассудительным:
— Тебе, Витя, надо многое понять… и понять спокойно и правильно… И главное — понять, что папа состарился.
Рябов шевельнул рукой, и Нина, поняв это по-своему, попросила:
— Ты меня не перебивай, не надо! Ты давно с ним рядом не был, не видел, а у меня он перед глазами стоит, и еще долго стоять будет! И когда я сказала «состарился», я имела в виду не состояние его здоровья или, например, его внешний вид, а сам процесс перехода его в другое состояние. Он вдруг стал меняться, и это было совершенно неожиданно. Мне иногда казалось, что он сам для себя разработал по пунктам какой-то «порядок старения».
Нина замолчала надолго, и, когда заговорила после паузы, видно было, что заставляет себя:
— После того как ты уехал, папа пробовал поставить на твое место кого-то из ребят, которые работали еще при тебе, занимался с ними, пытался их как-то развивать, продвигать, а они видели только то, что было перед ними. Заглянуть за границы очевидного им не было дано, понимаешь. — Она скользнула взглядом по двору. — Вот ты этим даром обладаешь, но…
Она осеклась, а Рябов не удержался и продолжил:
— …Смылся с ним, завидев новые горизонты.
Нина глянула искоса и сказала решительно:
— Ладно, давай об архиве. Папа его собирал долго, как выяснилось. Видимо, начал еще при тебе, в то время, когда вы работали вместе…
— Не помню о таком, — мотнул головой Рябов.
— Ну, значит, тебе проще будет понять, как папа умел конспирировать, — невесело усмехнулась Нина. — Бумаги были в университете. Видимо, у папы была с кем-то договоренность, потому что ему выделили помещение и несколько ставок младших научных сотрудников, что по нашим временам, согласись, явление нечастое. Все шло как шло, а потом… Было так… Лето, сессия, выпускные, защита дипломов, в общем, аврал. А папа приболел, решил денек отсидеться дома.
— Он на факультет-то позвонил?
— В корень зришь, — вздохнула Нина. — Папа же привык, что без него все как без рук. Позвонил и давай командовать: сделайте то, сделайте это. Не знаю, что там было на самом деле, но в папином пересказе декан просто нахамил ему и бросил трубку. Может, и помирились бы, но на следующий день папа вовсе разболелся, горло саднит, из носа течет так, что он платок из рук не выпускает, говорить не может. Вызвали участкового врача, папу — на больничный. Приходит он после больничного, открывает свой кабинет, а там все переставлено, все вверх дном, и люди входят-выходят, как к себе…
— Представляю! — поморщился Рябов.
— Ну, раз представляешь… Два дня слова единого не произнес! Я испугалась, конечно, вызвала скорую, а у него пульс шестьдесят три, давление сто тридцать на девяносто! Как у пожилого космонавта! Но после того в университет он больше и шагу не сделал.
— Вообще? — уточнил Рябов.
— Абсолютно! В августе, перед началом учебного года, звонит декан, спрашивает, как там наш Денис Матвеевич? Я отвечаю, что сейчас его тут нет. Тот обрадовался — лучше я с вами поговорю, все объясню. И рассказывает: так, дескать, неловко получилось, что сотрудников на пару дней пришлось пересадить в кабинет Дениса Матвеевича, а уж вы, Нина Денисовна, объясните, пожалуйста, отцу! А папа тогда уже уехал в этот дом, дескать, хочу провести лето на лоне природы. Я приехала, рассказываю ему о звонке декана, а он смеется: мол, забыла, что я давно уже пенсионер? Говорю, папа, ну, так все сложилось: твоя болезнь, сессия, ремонт! Ну, пойми, не сердись. Да какое там! Меня ругать начал, дескать, защитница выискалась! — Нина ожесточенно поводила взглядом по сторонам в поисках пепельницы, потом резко поднялась, прошла на кухню и вернулась с жестяной баночкой, куда аккуратно положила окурок.
Рябову показалось, что она успокоилась, и Нина это подтвердила тем, как спокойно достала новую сигарету и, закурив, сказала:
— Вот такая история с архивом…
Ее спокойствие пугало Рябова. Нина затянулась несколько раз, по-мужски выпуская дым через нос.
— Вот с тех пор папа и жил тут, никуда не выезжая.
Она глубоко вздохнула, повернулась к Рябову и сказала будто выдохнула:
— Он реально жил тут, никуда не выезжая! Выехал только две недели назад! Выехал, чтобы вернуться в гробу.
Несколько минут сидели молча, потом Рябов нарочито спокойным тоном спросил:
— Ну, а ты-то сама почему не могла забрать этот чертов архив?
— Да он со мной об этом архиве и не разговаривал! — раздосадованно ответила Нина.
— Хорошо, — старался быть спокойным Рябов. — Давай съездим в универ и все решим.
Нина посмотрела на него, пожала плечами:
— О, как ты предсказуем, Рябов! Я еще вчера вечером позвонила и договорилась о встрече, так что…
— Ну, ты же просто Кассандра! — Рябов сложил ладони и восхищенно уставился на Нину. — Ты все
