Себастьян Фолкс - Дьявол не любит ждать

В тот вечер в Париже было сыро. Вот уже много часов кряду дождь без устали выстукивал свою нескончаемую считалку, барабаня по шиферным крышам домов вдоль Больших бульваров и по окнам маленьких мансард Латинского квартала. Швейцары, выскакивая из дверей пятизвездочных отелей вроде «Крийона» и «Георга V», высвистывали откуда-то из мрака такси, а затем бегом возвращались в вестибюль, чтобы сопроводить до машины закутанных в меха гостей, прикрывая их зонтиками. Огромное открытое пространство площади Согласия искрилось в свете фонарей и фар то серебристым, то антрацитовым блеском.

В Сарселле, на северной окраине столицы, Юсуф Хашим прятался от дождя под сводами пешеходной галереи. Эта железобетонная конструкция ничем не напоминала изящные арки Нового моста, где обычно укрывались от непогоды влюбленные. Прямо в галерею выходили двери мрачноватых, грязных трехкомнатных квартир. Почти каждую дверь, даже самую обшарпанную, украшали две, а то и три замочные скважины, а также крепления засовов или цепочек. Галерея, выходящая прямо на шумное, оживленное шоссе № 1, была пристроена к восемнадцатиэтажной многоквартирной башне, которую архитектор окрестил L’Arc еn Ciel — «Радугой»; однако, несмотря на столь поэтичное название, даже жители местных беспокойных кварталов старались обходить эту бетонную коробку стороной.

Шесть лет провоевав в Алжире против французов, Юсуф Хашим наконец понял, что в этой стране ему больше ничего не светит и пора сматывать удочки. Бежал он в Париж (куда же еще?), где и обосновался в одной из квартир «Радуги», а вскоре к нему присоединились трое братьев. Принято было считать, что лишь те, кто в этой башне родился, могут без опаски ходить по коридорам и переходам, но Хашим здесь никого не боялся. Ему было всего пятнадцать, когда он, боец алжирского националистического движения ФНО[1] записал на свой счет первую отнятую человеческую жизнь, забросав бутылками с зажигательной смесью деревенскую почту. Все люди, с которыми ему приходилось общаться, будь то в Северной Африке или в Париже, были схожи в одном: они очень невысоко ценили чужую жизнь. Выживали только сильные, и время показало, что Хашиму сил не занимать.

Он сделал шаг вперед, на миг оказавшись не только под струями дождя, но и под лучами света, исходившего от натриевых уличных фонарей. Лицо у него было нездорового, серовато-коричневого цвета, с заметными оспинами; в глазах сверкали подозрительные огоньки, а крючковатый нос, казалось, принюхивается к окружающему пространству. Он похлопал себя по заднему карману синих рабочих брюк, представлявших собой часть рабочей спецовки: там, в кармане, завернутые в полиэтиленовый пакет, лежали двадцать пять тысяч новых франков. Такой большой суммы у него еще никогда не было, и, несмотря на весь свой опыт (а может быть, именно благодаря ему), он считал, что не только имеет право, но и обязан быть осторожным.

Вновь нырнув в тень, он в пятый или в шестой раз взглянул на часы. Человек, которого он ждал, был ему незнаком. Таково было правило: каждый раз новый курьер. Эта четко выработанная схема делала распространение товара если не безопасной, то по крайней мере устойчивой системой: цепочка обрывалась с обеих сторон, так что курьер даже в случае ареста не смог бы навести полицию ни на поставщиков, ни на покупателей. Хашим не переставал удивляться, откуда берется столько новых курьеров. Сам он также старался соблюдать все законы конспирации, но это давалось нелегко. Он назначал встречи в разных местах и пытался устанавливать новые контакты, но это не всегда было возможно. Безопасность стоит денег, и, хотя перекупщики были ребята отчаянные, они прекрасно знали, сколько стоит товар на улице, и не желали терять свою долю прибыли. В итоге никто в этой длинной цепочке не мог чувствовать себя в абсолютной безопасности; никто, за исключением, быть может, всемогущего и неуязвимого разработчика всей схемы, находившегося, вероятно, скорее всего за тысячи миль от пропахшей мочой лестничной площадки, где стоял сейчас Хашим.

Он на ощупь поднес ко рту мягкую синюю пачку «Голуаз» и губами вытащил сигарету. В тот момент, когда он щелкнул дешевой зажигалкой, из темноты донесся незнакомый голос. Хашим мгновенно отпрянул еще глубже во мрак, злясь, что позволил кому-то наблюдать за собой. Рука машинально потянулась к боковому карману брюк и нащупала там рукоять ножа — неизменного спутника со времен детства в алжирских трущобах.

Из темноты под свет фонаря шагнул невысокий человек в армейской куртке. На голове незнакомца было что-то вроде форменного кепи Иностранного легиона; с козырька капала дождевая вода. Лица Хашим не видел. Человек негромко, хриплым голосом заговорил по-английски.

— В полях Фландрии, — произнес он, — маки рдеют.

В ответ Хашим выдал набор слов, которые выучил просто на слух, понятия не имея, что они означают:

— Тáмди бéлых кристó фалéи.[2]

— Сколько?

Даже по одному-единственному слову, произнесенному дилером, Хашиму стало понятно, что он не француз.

— Двадцать пять тысяч.

Курьер положил перед собой на нижнюю ступеньку лестницы брезентовую сумку защитного цвета. Потом отступил на шаг и сунул обе руки в карманы куртки. Хашим не сомневался, что одна из ладоней сжала рукоять оружия. Не делая резких движений, он достал из заднего кармана синих брюк завернутые в полиэтилен деньги, положил на ступеньку и тоже отступил на шаг. Так уж было заведено: все соблюдали безопасную дистанцию, ничего не передавая из рук в руки. Курьер выждал пару секунд и взял деньги. Пересчитывать их он не стал, лишь задержался на пакете внимательным, оценивающим взглядом и только потом положил его во внутренний карман куртки. Затем отступил, выжидая действий Хашима.

Тот наклонился и поднял брезентовую сумку. Весила она прилично: больше чем любая, которую ему доводилось держать в руках до сих пор, но подозрительно тяжелой не казалась — не настолько тяжелой, чтобы можно было подумать, будто ее набили песком. Хашим энергично встряхнул сумку и почувствовал, как внутри беззвучно пересыпается тщательно упакованный сухой мелкий порошок. Что ж, обе стороны признали сделку совершившейся, и теперь оставалось лишь подождать, пока поставщик растворится во тьме. Так гласило еще одно правило: безопаснее, чтобы курьер в случае ареста не мог даже примерно сказать полиции, в каком направлении продолжила путь партия товара.

Хашим стоял как вкопанный, ожидая, пока курьер первым уйдет с места встречи. Внезапно на него обрушился весь шум окружающего мира — звуки движения машин на дороге и стук дождевых капель, стекающих на асфальт.

Что-то явно пошло не так. Хашим начал двигаться вдоль стены, неслышно, как ящерица, отступая к дальнему краю лестничной площадки, где можно было наконец раствориться в ночной тьме. В два прыжка курьер преодолел разделявшее их расстояние, и его рука обхватила шею Хашима. Потом лицо араба размазалось по некрашеной стене, а крючковатый нос превратился в бесформенный комок кровавой слизи. Хашим почувствовал, как его швырнули ничком на бетонный пол, а затем услышал характерный щелчок снимаемого с предохранителя пистолета. Как и следовало ожидать, ствол прижался к его голове прямо за ухом. Действуя одной свободной рукой, незнакомец с завидным мастерством, видимо достигнутым многолетней практикой, заломил руки Хашима за спину и сковал наручниками. «Полиция, — подумал Хашим. — Но как им удалось…»

В следующий миг его перевернули на спину и потащили вниз по ступеням. Незнакомец извлек из кармана своей куртки что-то вроде деревянного клина, дюйма четыре размером в самой широкой части. Клин был вставлен Хашиму в рот и загнан поглубже несколькими ударами кулака, а затем и рукоятки пистолета, пока не послышался хруст сломанных зубов. Из другого кармана незнакомец вытащил пару щипцов с длинными тонкими ручками.

Он склонился над Хашимом, и тот на миг увидел его желтоватое лицо.

— Вот так, — сказал желтолицый на своем плохом французском, — мы делать с теми, кто много говорить.

Он засунул щипцы Хашиму в рот, и их острые кромки сомкнулись на языке.

Рене Матис обедал со своей любовницей в маленьком ресторанчике поблизости от площади Вогезов. Тюлевые занавески, свисавшие с карниза, проходившего прямо посредине окна, скрывали нижнюю часть вида на площадь, а через верхнюю половину стекла были видны лишь кирпичные полукружия арок да бесконечные потоки дождя, стекающие с карнизов.

Была пятница, и Рене Матис с удовольствием принимал участие в столь приятном ему еженедельном ритуале. Покинув здание Второго управления, он доехал на метро до собора Святого Павла и пешком прогулялся до квартирки своей пассии, проживающей в квартале Марэ. Он проходил мимо кошерных мясных лавок, мимо книжных магазинов, в витринах которых были выставлены характерные свитки и канделябры-семисвечники, пока не достиг выкрашенных синей краской porte-cochère.[3] Инстинктивно оглянувшись, чтобы убедиться, что за ним нет хвоста, он дернул за ручку старинного звонка.