Ознакомительная версия.
Чувствуя, что нужно прийти в себя и успокоиться, Джонатан сел, выпрямившись, как на плацу, на какую-то коробку и стал мучительно-напряженно перебирать в уме все события своей жизни до сего дня, – последняя, предсмертная поверка: лучшие денечки, полезные жизненные уроки, личностные достижения, любимые женщины. И только сейчас он понял, что ничего не было. Ни денечков, ни женщин, ни уроков. Не было. Ничего, кроме Софи, да и та мертва. Глядя на себя со стороны, насколько это было возможно, он видел одну только нерешительность, неудачливость и склонность к конформизму, и Софи была ему вечным укором. В детстве он изо всех сил старался, чтобы его считали взрослым. Потом профессия вынуждала его скрывать свое "я" под личиной услужливости и готовности, – и если не считать отдельных срывов, это ему удавалось. Даже как любовник, супруг и соблазнитель он не мог похвастаться большими достижениями: одна-две вялые связи, после чего годы угрызений и малодушных самооправданий.
Постепенно его озарило, если озарение может наступить в кромешной тьме, что вся его жизнь до сих пор являла собой серию репетиций пьесы, в которой он так и не принял участия. И теперь, с этого момента, если этот момент не станет последним, он должен отказаться от своей болезненной, отвратительной приверженности к порядку и пробудить в себе первозданный хаос, ибо, как известно, порядок не заменяет счастья, а хаос может открыть путь к нему.
Он покинет отель.
Он купит лодку, яхту или что-нибудь вроде этого, с чем легко справиться в одиночку.
Он найдет девушку и будет любить ее не в прошедшем, а в настоящем, другую Софи, которую он не предаст.
Он найдет друзей.
У него будет свой дом. У него нет родителей, но он сам станет отцом семейства.
Он сделает хоть что-нибудь, абсолютно все равно что, лишь бы не сгибаться больше, пресмыкаясь во тьме раболепной двусмысленности, в той тьме, в которой, казалось ему теперь, он потерял свою жизнь и жизнь Софи.
Вызволила его фрау Лоринг. Через тюлевые занавески она увидела своим недреманным оком, как он прошел в погреб, и забеспокоилась, что он долго не поднимается. Когда прибыла группа спасения, предводительствуемая герром Майстером с сеткой на голове и тусклым фонариком в руках, в глазах Джонатана не осталось, как можно было бы ожидать, и следа пережитого ужаса. Он казался совершенно спокойным.
Только англичане, перешептывались коллеги Джонатана, выводя его на свет Божий, способны на такое самообладание.
Мысль завербовать Джонатана Пайна, бывшего военнослужащего спецсоединения, пришла Леонарду Берру, бывшему офицеру разведки, сразу после того, как Джонатан отрекомендовался командиру авиаотряда Куэйлу, но реализовал он ее только через несколько напряженных недель, в течение которых Уайт-холл метался между желанием настоять на своем, не обращая внимания на растущий в Вашингтоне ропот возмущения, и никогда не умирающей надеждой заслужить одобрение в переменчивых, как ветер, коридорах власти на Капитолийском холме.
Операция, в которой предполагалось участие Джонатана, первоначально называлась «Троянец», но очень скоро была переименована в «Пиявку» по одной простой причине: некоторые из связных понятия не имели о том, что там Гомер придумал с деревянным конем, и слово «Троянец» ассоциировалось у них исключительно со знаменитыми американскими презервативами. «Пиявка» – это всем было понятно. Пиявка присосется, и от нее не отделаешься.
Джонатан, Берр понимал это лучше всех, оказался просто находкой, именно в тот момент, когда донесение за донесением пошли из Майами, аккуратно ложась на стол Леонарда, который ломал голову над тем, как заслать своего человека к Роуперу. Действительно, задачка. Более того, он еще не получил разрешения действовать, и вся операция повисла на волоске при первой же попытке прощупать, насколько реальны его планы.
– Мой хозяин немного осторожничает, ей-богу, Леонард, – с игривой любезностью китайского мандарина сообщил ему Гудхью по непрослушиваемому телефону. – Вчера почти все уже решилось, но сегодня он не склонен ухудшать и без того непростую ситуацию в бывших колониях.
Воскресные газеты как-то назвали Гудхью нехромающим английским Талейраном. Но они, как всегда, ошиблись. Гудхью не был тем, чем казался. Если что и делало его исключительным, так это не склонность к интригам, а порядочность. За его непроницаемой улыбкой, простым кепи и неизменным велосипедом скрывалась не какая-нибудь зловещая тайна, а всего-навсего служебное рвение истинного англичанина. И если бы вам посчастливилось стать своим человеком в его доме, то вы, к своему удивлению, обнаружили бы там милую жену и умненьких детишек, обожавших отца.
– Идите вы в задницу, Рекс! – взорвался Берр. – Багамские острова – злачное местечко. Вряд ли в Нассау найдется преуспевающий делец, который бы по уши не ушел в наркобизнес. Там больше грязных политиканов и торговцев оружием, чем...
– Спокойней, Леонард! – предупредил его Рук из другого угла комнаты. Роб Рук, отставной пятидесятилетний солдат с седой головой и загрубевшим смуглым лицом, бдительно следил за тем, чтобы Берр не зарывался. Но тот не обратил на него никакого внимания.
– Что же касается вашего представления, – Гудхью ничем нельзя было смутить, – которое, на мой взгляд, просто блестяще, хотя вы чуть-чуть переборщили с эпитетами, то мой хозяин назвал его «словесным чаем с небольшой примесью нытья для аромата».
Гудхью ссылался на своего министра, безликого политика, которому еще не стукнуло и сорока.
– Словесным чаем? – переспросил разъяренный и сбитый с толку Берр. – Что он хочет этим сказать? Это высококлассный, основанный на проверенных данных отчет занимающего важный пост информатора из американских спецслужб. Просто чудо, что Стрельски показал его нам. При чем тут «словесный чай»?
Гудхью терпеливо ждал, когда Берр выговорится.
– Теперь следующее, Леонард – это не я, а мой хозяин спрашивает, так что не кипятитесь! – когда вы предполагаете известить наших друзей с того берега реки?
Он имел в виду прежних сослуживцев, а теперь противников Берра, грязно торгующих «чистой разведкой» в мрачном высотном массиве на Южном берегу.
– Никогда, – с вызовом сказал Берр.
– Полагаю, вам придется сделать это.
– Почему?
– Мой хозяин считает ваших прежних коллег реалистами.
Маленькие и, как он говорит, идеалистически настроенные, новые агентства, подобные вашему, не могут видеть дальше своего носа. Он чувствовал бы себя спокойнее, если бы вы работали в контакте с ребятами из Ривер-Хауз.
Берр потерял последние остатки терпения.
– Ваш хозяин, видимо, хочет, чтобы еще кого-нибудь забили до смерти в Каире?
Рук встал со своего места и, как полисмен, перекрывающий движение на середине улицы, поднял руку. Голос Гудхью на другом конце провода стал тверже.
– Что вы предлагаете, Леонард? Вы сами, наверно, не понимаете...
– Я ничего не предлагаю. Я просто вам говорю. Я работал с этими реалистами. Жил вместе с ними. Лгал вместе с ними. Я знаю их как облупленных. И Джеффри Даркера, и всю его группу по изучению снабжения, с их домами в Марбелле, запасными «порше» в гараже и ярой приверженностью свободной рыночной экономике, подразумевающей только их свободу и чью-то там еще экономику! Потому что я был среди них!
– Леонард, я не хочу слушать это, и вы знаете, что не буду.
– Слишком много пустых разговоров в этом заведении, слишком много пустопорожних обещаний, слишком много завтраков сообща с преступниками и охотников, превратившихся в волков, чтобы это пошло на пользу моему агентству!
– Остановись! – тихо сказал Рук.
Берр бросил трубку, и рама подъемного окна, выскочив из ветхих защелок, рухнула на подоконник, как гильотина. С невозмутимым спокойствием Рук приподнял раму и, сложив использованный конверт, зафиксировал ее в прежнем положении.
Берр сидел, уткнувшись лицом в ладони сплетенных рук.
– Какого черта он хочет, Роб? – заговорил он, не разнимая пальцев. – То я должен разоблачить Джеффри Даркера и все его гнусные козни, то должен с ним сотрудничать. Какого черта лысого он хочет?
– Он хочет, чтобы ты ему перезвонил, – терпеливо сказал Рук.
– Даркер – темная лошадка. Ты это знаешь, я это знаю. И Рекс Гудхью знает, разве не ясно? Так чего ж мы ломаем комедию, величая его реалистом?
Все же Берр покорно набрал номер. Ему некуда было деваться. Рук постоянно напоминал ему, что Гудхью единственный и лучший их покровитель.
Трудно было найти двух более непохожих друг на друга людей, чем Рук и Берр: Рук – подтянутый, как конь на военном параде, Берр – столь же неряшливый в быту, как и в своей речи. Было в нем что-то кельтское, богемно-бунтарское – цыганское, говорил Гудхью. Когда он по какому-либо торжественному случаю старался приодеться, то выглядел так, что лучше бы вовсе не старался. Сам Берр называл себя «йоркширцем наоборот». Его предки были не шахтерами, а ткачами, а следовательно, сами себе господа, а не рабы коллективного труда. Поселок, в котором вырос Берр, стоял на южном склоне холма, так что каждый дом из почерневшего песчаника был открыт солнцу, целый день светившему в застекленные мансарды. Мужчины, как правило, работали наверху, в затворничестве и уединении, внизу болтливые женщины пряли пряжу. Жизнь мужчин, довольно однообразная, проходила в постоянном общении с небом. И пока их руки делали одну и ту же работу; мысли блуждали неизвестно где. В этом маленьком городке выросло столько поэтов, математиков и шахматистов, чей неординарный ум сформировался в их высоких, залитых солнечным светом гнездах, что не хватило бы книги, чтобы вместить все рассказы о них. Берр унаследовал и пронес через Оксфорд духовные богатства, добродетели и мистицизм этих людей.
Ознакомительная версия.
