Я еще раз взглянул в прозрачные льдинки карих глаз, поцеловал Кэти и подумал, какой я все же законченный подлец и как испортила меня проклятая служба.
— Давай поженимся,— сказал я и замолчал, потому что вспомнил, как то же самое говорил Римме.
— Давай поженимся,— говорил я тогда.— Я буду добропорядочным мужем, буду вовремя приходить домой и всегда отдавать тебе всю зарплату. У нас будет много детей, и мы все вместе будем гулять по центральному бульвару, где копаются в песке малыши и пенсионеры забивают на скамейках «козла» в домино. В праздники к нам будут приходить родственники и друзья, все будут жаловаться на все, ругать начальство, жрать и пить. Дядя Теодор расскажет про осла, который написал хвостом картину, а тетя Полина сообщит, с каким трудом достала живых карпов. Все напьются. Виктор расскажет пару еврейских анекдотов, все будут умирать от смеха, снова выпьют, а Витя, когда мы останемся тет–а–тет на кухне, начнет меня уверять, что брак — это глупость, а после жаловаться на одиночество, плакать, целовать меня мокрыми губами и говорить, что я у него единственный друг. Потом все заснут где попало, дядя обмочит подштанники и тахту, которую мы будем оттирать целый месяц и запивать одеколоном, и будет очень весело, мы будем любить друг друга, и утром, как обычно, зазвонит будильник…
Римма тогда расплакалась и убежала от меня — пою тебя, бог любви Гименей, ты благословляешь невесту с женихом!
— Неужели тебе это так нужно? — начала оттаивать Кэти. — Разве нам плохо?
— Конечно, хорошо, но давай жить, как все нормальные люди. В конце концов я хочу ребенка!
Следующий день я целиком посвятил делам прогорающей радиофирмы и с помощью своего помощника, юного Джея, наметил план ее немедленного оздоровления — не только Центр, но и Хилсмен намекали на желательность крепкого прикрытия. Покрутившись на фирме, я подрулил к дому и футах в ста от подъезда заметил машину («ровер» 24033), которая тут же тронулась с места, встала за мной и трижды мигнула фарами. Всмотревшись, я разглядел лицо Генри, который дал знак следовать за ним. Мы проехали пару миль, пока он не затормозил и не вышел из машины.
— Что случилось, Генри? Почему вы нарушаете правила конспирации? Разве можно приезжать ко мне домой?!
— Мне срочно нужно с вами поговорить! — Голос его дрожал.
— Разве у нас нет сигнала срочного вызова?
— Знаете что, Алекс…— Он хотел выругаться, но сдержался.— Я хорошо проверился, давайте пройдем в паб! — Предложение звучало так категорически, что мне оставалось только подчиниться.
В пабе мы устроились, как обычно, в темном углу, словно два жулика, только что обчистивших банк Ротшильда.
— Дело в том, что вчера ночью…
Генри очень волновался и никак не мог взять быка за рога.
— Не нервничайте, Генри, на нас обращают внимание…
— Ради Бога, не перебивайте меня, мне трудно говорить… Увы, я даже не знаю, каким образом он вошел… я лежал в кровати…
— Кто? Кто?! — Я сам уже начал заикаться и почувствовал, как в самом низу живота зашевелилась и поползла скользкая холодная рептилия, вроде зловредного скорпиона, который жил в саксауле в далекие дни эвакуации и ночами выползал на прогулки по моему спящему телу.— Кто? Кто?!
— Да не перебивайте меня, Алекс… кажется… кажется, мы пропали…— хрипел он клекотом, словно прирезанный петух, завершающий свою прощальную арию.
Он допил джин с тоником, похлопал глазами, отер платком Сократов лоб и черчиллиевы скулы и упер в меня повлажневший взор.
— Я спал… лай Енисея[27]… грохот на лестнице… потом визг собаки… «Не вздумайте включать свет!» —…он говорил тихо и твердо…
— Не торопитесь, Генри, я ничего не могу понять! Кто к вам пришел?
— Если бы я знал… если бы знал! — Он указал официанту на свой опорожненный бокал, и тот мгновенно притаранил ему новую порцию.
— Да возьмите себя в руки, наконец! — Я сжал зубы до хруста и состроил такую злую морду, будто собирался вцепиться ему мертвой хваткой в горло, если он не прекратит свои рассусоливания.— Рассказывайте спокойно и подробно, черт побери!
— Я даже лица его толком не разглядел… хотел зажечь свет, протянул руку к лампе, но он словно видел в темноте… тут же заорал: «Убрать!»
Генри выпил залпом, словно всю жизнь гужевался в мекленбургских закусочных, погремел стаканом с льдинками и тяжело вздохнул. От всей этой бестолковой карусели у меня уже кружилась голова.
— Как его звали, Генри?
— Он назвался Рамоном, хотя я уверен, что это вранье. Но в нем было что–то от латиноса… испанский акцент.
— Чего он от вас хотел, Генри?
— Он вербовал меня!
— То есть как? Ничего не понимаю! — Наша беседа напоминала судороги двух сумасшедших в пляске святого Витта.
— Он начал с того, что знает о моей работе на вас, знает даже предвоенный период… даже Грету Берг по кличке «Ильза», которая вывела меня на Базиля…
— Кто такой Базиль, черт побери?!
— Ваш коллега, который вербовал меня!
— О Боже, это было так давно…
— Он даже знает, что мы с Базилем любили забегать в венский ресторан, где играл старый скрипач… он описал этого старика, будто вместе с нами слушал его игру! Он знает, что Базиль курил только сигары «Вильгельм второй»! Он рассказал такие детали… даже о вербовке Жаклин! Он знает обо мне все!
Физиономия гордости службы покраснела от возбуждения, и на скулах выступили капельки пота.
— И все это происходило в кромешной тьме? — Я на миг представил себе голого Генри, дрожащего под одеялом, и сурового незнакомца, явившегося по его душу, как Командор за дон Гуаном, и мне вдруг стало до неприличия весело.
— Я хотел увидеть его… изловчился, зажег ночник… брюнет в маске, больше я ничего не разглядел… может быть, шатен… на нем был плащ… по–моему, типа «кристианет». Маска! Вы поняли? Он не хотел, чтобы я его видел… Он заорал…
— Он не упоминал моего имени? Намекал, что знает обо мне?
— Нет, нет, Алекс, ни слова о вас!
— И какое же конкретно сотрудничество он вам предлагал?
— Он не открыл карты… он обещал поговорить со мной подробнее через две недели… он дал мне время на размышление… оставил конверт с адресом… вот он!
И всклокоченный Генри (насколько может быть всклокоченным существо с сократовым лбом, а точнее, с огромной лысиной) протянул мне конверт, на котором было напечатано на машинке: «Рамон Гонзалес, Либерти–стрит, 44, Каир, 11055». В конверте лежала тоненькая реклама процветающего концерна «Юникорн».
— Что же это за человек, Алекс? Откуда ему все известно? Значит, у вас сидит предатель, знающий мое дело? Вы понимаете, что произошло?
— Не волнуйтесь, Генри, ради Бога, не волнуйтесь… это какое–то недоразумение…— попер я глупость (ничего себе недоразуменьице!), напрягая все свои шарики.
— Недоразумение?! — вскричал он так громко, что бармен повернул голову в нашу сторону.
— Я все выясню… немедленно свяжусь с Центром… все будет о'кей! — Я нес всю эту муру, лишь бы его успокоить, даже ободряюще похлопал его по руке и заглянул ласково в глаза. Мои мозги между тем крутились, как рулетка, прикидывая все имиджи и ипостаси героя ночной драмы.
Первая банальнейшая догадка сразу ударила наповал: провокация! Американцы решили проверить и «Эрика», и меня и устроили эдакое фантасмагорическое представление в надежде, что «Эрик» расколется, покается, вывалит все и обо мне, и о Жаклин — короче, типичная проверка, по глупости и топорности вполне отвечающая стилю работы великого Гудвина. Другая версия тоже не радовала: перепуганная Жаклин настучала на «Эрика» офицеру безопасности своего посольства, и бельгийцы (возможно, с помощью союзников по НАТО) взяли беднягу в оборот. Но откуда они добыли такие детали?
Вдруг Генри потянул носом, снова заклокотал горлом, и мешки под его глазами раздулись в бурдюки.
— Он убил Енисея… вколол ему яд! А мне сказал, что это снотворное, не хотел волновать…— Мешки начали опорожняться, и крупные алмазоподобные слезы важно поплыли вниз, затекая к ноздрям. — Он убил пса! Он убил моего любимого пса, Алекс! Вы не представляете, как я его любил!
— Давайте договоримся так: мы консервируем наши отношения. Работу с Жаклин вы прекращаете и ждете от меня сигнала вызова. Я немедленно свяжусь с Центром! Никакой инициативы! Лежите тихо, как труп!
Он вяло кивал головой, купаясь в своих водопадах, бармен уже не отрывал от него глаз, я допил свой стаканчик и выполз из этого тошнотворного реквиема на воздух.
Рано утром я позвонил Хилсмену.
— Некоторые новости, Рэй! Не хотел беспокоить вас ночью. Встретимся в «Гровноре»?
— Надеюсь, что ничего серьезного? — Голос его звучал обеспокоенно.
— Что может быть серьезнее смерти?
— Кто–нибудь погиб? — Его губило полное отсутствие юмора.
