Трамваи уже не ходили, и Мартинс решительно отправился пешком к подружке Гарри. Настроен он был агрессивно, но заснеженная дорога вздымалась и опускалась, как волны озера, и направляла его мысли на иной курс — к печали, вечной любви, самоотречению.
Мартинс поднялся по лестнице к двери в комнату Анны, должно быть, около трех часов ночи. Он уже почти протрезвел и думал только о том, что ей тоже нужно узнать все о Гарри. Ему казалось, что знание искупит долг, налагаемый на людей памятью, и у него появятся шансы на успех. Если человек влюблен, ему и в голову не приходит, что женщина об этом не догадывается: он считает, что ясно дал это понять интонациями голоса, прикосновением рук. Когда Анна с изумлением увидела его, взъерошенного, на пороге, он и подумать не мог, что она открывает дверь чужому человеку.
— Анна, — сказал Мартинс, — я узнал все.
— Входите, — ответила она, — незачем будить весь дом. На ней был халат, диван превратился в кровать, измятая постель говорила о бессоннице.
— Ну, — спросила Анна, пока Мартинс подбирал слова, — в чем дело? Я думала, вы больше не придете. Вас ищет полиция?
— Нет.
— Того человека действительно убили не вы?
— Конечно, не я.
— Вы что, пьяны?
— Самую малость, — угрюмо ответил Мартинс. И видя, что разговор принимает совсем не тот оборот, буркнул: — Прошу прощенья.
— Почему? Я бы и сама не отказалась немного выпить.
— Я был в английской полиции, — сказал Мартинс. — Меня вовсе не подозревают в убийстве. Но там я узнал все. Гарри занимался махинациями, бесчеловечными махинациями… — И безнадежным тоном добавил: — Он вовсе не был добрым. Мы оба ошибались.
— Расскажите, — попросила Анна. Она села на постель, а Мартинс, слегка покачиваясь, стоял у стола, где лежала отпечатанная роль, все еще раскрытая на первой странице. Мне кажется, рассказывал он очень сбивчиво, сосредоточившись главным образом на том, что сильнее всего засело в его мозгу — на детях, умерших от менингита, и детях в психиатрическом отделении. Когда рассказ подошел к концу, оба они какое-то время молчали.
— Это все? — спросила Анна.
— Да.
— Вы были трезвы? Вам это доказали?
— Да. — И мрачно добавил — Так вот каким, значит, был Гарри.
— Я рада его смерти, — сказала Анна. — Не хотелось бы, чтобы он долгие годы гнил в тюрьме.
— Но можете ли вы понять, почему Гарри, ваш, мой Гарри, связался… — И тоскливо добавил: — Мне кажется, будто его никогда не было, будто он нам приснился. Небось он все время смеялся над такими дураками, как мы?
— Возможно. Что из того? — ответила она. — Сядьте. Успокойтесь.
Мартинсу представлялось, что это он будет утешать ее, а не наоборот. Анна сказала:
— Будь он жив, то, возможно, сумел бы оправдаться, но теперь нужно помнить его таким, каким он был для нас. Всегда очень многого не знаешь о человеке, даже которого любишь, — и хорошего, и плохого. Поэтому нужно быть готовыми принять и хорошее, и плохое.
— Те дети…
— О господи, не переделывайте людей на свой лад. Гарри был самим собой. Не просто вашим кумиром и моим любовником. Он был Гарри. Занимался махинациями. Совершал преступления. Ну и что? Для нас он был тем, кем был.
— Бросьте эту проклятую философию, — сказал Мартинс. — Неужели вам неясно, что я вас люблю?
Анна в изумлении уставилась на него.
— Вы?
— Да. Я не убиваю людей негодными лекарствами. Не лицемерю, убеждая людей, что я лучший… Я просто скверный писатель, который пьет, не зная меры, и влюбляется в женщин…
— Но я даже не знаю цвета ваших глаз, — сказала она. — Если бы вы позвонили сейчас и спросили, блондин вы или брюнет и носите ли усы, я не сумела бы ответить.
— Не можете забыть его?
— Не могу.
— Как только с убийством Коха будет все ясно, — сказал Мартинс, — я уеду из Вены. Меня больше не волнует, кто убил Гарри: Курц или третий. Тот ли, другой — поделом ему. Я мог бы сам убить его при данных обстоятельствах. Но все-таки вы его любите. Любите обманщика, убийцу…
— Я любила человека, — ответила Анна. — И уже сказала — человек не меняется оттого, что вы узнали о нем что-то новое. Он остается все тем же человеком.
— Перестаньте же наконец. У меня голова трещит, а вы говорите, говорите…
— Я не приглашала вас.
— Заставили прийти помимо своей воли. Анна внезапно рассмеялась.
— Вы такой смешной, — сказала она. — Едва знакомый человек, приходите в три часа ночи и говорите, что любите меня. Потом сердитесь и начинаете ссору. Как, по-вашему, я должна была поступить или ответить?
— Я впервые вижу, как вы смеетесь. Засмейтесь еще. Мне это нравится.
— Не смеяться же дважды по одному поводу. Мартинс взял ее за плечи и слегка встряхнул.
— Я буду весь день корчить смешные рожи. Встану на голову и буду усмехаться, просунув лицо между ног. Выучу все шутки из книг о послеобеденных беседах.
— Отойдите от окна. Оно не зашторено.
— Внизу никого нет. — Однако, машинально глянув в окно, Мартинс в этом усомнился: какая-то длинная тень шелохнулась, возможно, из-за того, что луна то появлялась, то скрывалась за тучами.
Он сказал:
— Значит, вы все еще любите Гарри?
— Да.
— Я, может быть, тоже. Не знаю. — И, уронив руки, проговорил: — Пойду.
Уходил Мартинс быстро: даже не потрудился взглянуть, не идет ли за ним кто, не движется ли та тень. Но, дойдя до конца улицы, случайно оглянулся, и там, за углом, прижавшись к стене, чтобы не быть замеченным, стоял кто-то коренастый, массивный. Мартинс остановился и стал присматриваться. Фигура показалась смутно знакомой. Может быть, подумал он, этот человек примелькался мне за последние сутки, может, это тот самый, кто неустанно следит за мной. Мартинс стоял, глядя на молчаливого неподвижного человека в двадцати ярдах на темной улочке. Возможно, это был полицейский шпик или агент тех людей, что сперва растлили Гарри, а потом прикончили его. Может быть, даже тот самый, третий?
Знакомым было не лицо, поскольку Мартинс не мог разглядеть ни одной черты, не движения, потому что человек был совершенно неподвижен, и Мартинсу даже стало казаться, что это мираж, созданный тенью. Он резко крикнул: «Вам что-нибудь нужно?», но ответа не подучил. Крикнул снова с хмельным вызовом: «Отвечайте», и на сей раз ответ пришел сам собой, потому что кто-то разбуженный в сердцах отдернул штору, свет упал на противоположную сторону неширокой улочки и выхватил из темноты лицо Гарри Лайма.
— Верите вы в привидения? — спросил меня Мартинс.
— А вы?
— Теперь — да.
— Я верю, что пьяным иногда кое-что мерещится — когда крысы, когда что еще похуже.
Мартинс не сразу пришел со своей новостью — лишь опасность, угрожающая Анне Шмидт, занесла его ко мне в кабинет, взъерошенного, небритого, измученного тем, что он видел и не мог понять.
— Из-за одного только лица, — сказал он, — я бы не стал волноваться. Гарри не выходил у меня из головы и вполне мог почудиться в незнакомце. Видел я лицо только мельком, свет тут же погас, и этот человек — если то был человек — пошел прочь. До перекрестка там далеко, но я был так ошеломлен, что дал ему отойти ярдов на тридцать. Подойдя к газетному киоску, он скрылся. Я побежал за ним. Через десять секунд я был у киоска, и он должен был слышать, как я бегу, но, как ни странно, его и след простыл. Я подошел к киоску — никого. На улице ни души. Незаметно войти в какой-нибудь дом он не мог. Исчез — и все тут.
— Чего еще ждать от призрака или галлюцинации.
— Не настолько же я был пьян!
— А что потом?
— Мне потребовалось выпить еще. Нервы совсем расшатались.
— Выпивка не вызвала призрака снова?
— Нет, но привела меня к Анне.
Очевидно, Мартинс постыдился бы прийти ко мне с этой нелепой историей, если бы не попытка арестовать Анну Шмидт. Когда он выложил мне все до конца, я решил, что там был какой-то наблюдатель, но черты Гарри Лайма ему придали хмель и нервозность Мартинса. Что наблюдатель засек его визит к Анне и по телефону известил об этом всех членов шайки. События в ту ночь разворачивались быстро.
Курц, как вы помните, жил в советской зоне, на широкой, пустынной, заброшенной улице, идущей до Пратерплац. После смерти Лайма он, видимо, сохранил нужные контакты. Соглашение между союзниками в Вене ограничивало действия военной полиции (которой приходилось иметь дело с преступлениями, где замешаны представители союзников) только своей зоной, чтобы действовать в зоне другой державы, требовалось разрешение. Мне было б достаточно позвонить своим американским или французским коллегам, чтобы послать людей произвести арест или проводить расследование. Прежде чем я получил бы разрешение от русских, прошло бы не меньше двух суток, однако на практике редки случаи, когда нужно действовать более срочно. Даже дома не всегда возможно быстрее получить ордер на обыск или разрешение взять под стражу подозреваемого.
