товарищи готовятся громить японцев? Это несправедливо!
— Руководство, товарищ майор, хорошо знает, кто лучший летчик, чей опыт нужен в деле изучения техники противника и создания современных машин. Полагаю, вам оказана большая честь участвовать в этой очень важной государственной работе. Думаю также, вас готовят к учебе в Академии ВВС.
Кутяйкин от смущения и гордости покраснел.
— Спасибо, товарищ подполковник. Можете полностью положиться на меня.
После совещания Савельев вышел покурить и увидел одиноко сидящего на лавочке с папиросой Хлебникова.
— Позволите присесть рядом, Глеб Сергеевич?
— Сочту за честь, Александр Васильевич. — Хлебников слегка подвинулся.
— Глеб Сергеевич, вы единственный здесь человек, с которым я хоть и шапочно, но знаком. Мне нужен дельный совет.
— Буду рад помочь, если смогу, конечно.
— С чего вы посоветуете начать поисковую работу?
— А, вот вы о чем. Думаю, надо начинать с поиска конструкторов, инженеров, одним словом, специалистов фирмы Юнкерса. И документации, конечно. А во-вторых, искать самый последний форсированный двигатель Jumo-004F и более мощный Jumo-0012. Знаю точно, один двигатель попал к американцам. Но немцы всегда изготовляли несколько штук. Уверен, он точно в Дессау, ну, или где-то рядом.
— А почему именно эти двигатели?
— Потому, Александр Васильевич, что Arado-234B2 — единственный реактивный бомбардировщик в мире с двигателем Jumo-004F, который немцы сумели изготавливать серийно.
— И что, настолько хороша машина?
— Да как вам сказать? Дело в том, что все немецкие серийно выпускавшиеся реактивные самолеты, в том числе истребители Me-163, Me-262, He-162, бомбардировщик Arado-234B2, конструировались и изготавливались по методу проб и ошибок, в спешке, зачастую неверно определяя типологию машин. Например, Arado прекрасно зарекомендовал себя в качестве разведчика, но бомбардировщиком оказался никаким. Малый объем фюзеляжа не позволил создать в машине бомбоотсек, бомбы пришлось размещать на внешних подвесках, что снизило ее скоростные качества. В экипаже не было штурмана-оператора бомбогруза, а это ухудшило возможности прицельного бомбометания. Более того, самолет вообще не имел никакого оборонительного вооружения, и практика показала, что скорость не гарантирует неуязвимость от неприятельских истребителей с поршневым двигателем. И наши МиГи, Яки, ЛаГГи, и «Спитфайеры», и «Аэрокобры» успешно сбивали эти реактивные машины. Немцы, правда, к концу войны изготовили варианты этой машины с четырьмя двигателями и пушечным вооружением, но было уже поздно.
— Ну а что двигатель?
— А форсированный двигатель Jumo-004F, должен вам сказать, взаправду очень хорош. Экономичен, безопасен, надежен. У нас ведь боятся правду-матку. Не признают немецкого превосходства в авиации, и особенно в авиамоторостроении, не желают учиться у немцев. Ох, что-то меня опять понесло по 58-й. Ну, как пить дать, припаяют новый срок!
— Да хватит вам, Глеб Сергеевич, ерничать. Сами знаете, сам Абакумов за вас хлопотал. Кто припаяет?
— Ну так вот. Ежели мы найдем этот двигатель или конструкторскую документацию на него, будьте уверены, на его основе мы создадим целую линейку более совершенных турбореактивных двигателей для всех типов самолетов, от истребителя и штурмовика до бомбардировщика, разведчика и транспортника. И сэкономим при этом десятки миллионов народных рублей.
— Спасибо, Глеб Сергеевич. Вот вы с майором Снигиревым и займетесь поисками двигателя, а заодно и документацией. Спасибо за помощь.
Послеоперационный период проходил тяжело. Рана кровоточила и гноилась. Держалась самая отвратительная температура — 37,2. Баур, терпеливо переносивший фантомные боли в ноге, периодически впадал в забытье. Но многолетнее занятие спортом, здоровый образ жизни без табака и алкоголя (хотя он любил выпить по праздникам с близкими родственниками и друзьями), железная воля, упорство и неукротимое желание выжить во что бы то ни стало делали свое дело. Его здоровое сердце и крепкий организм упрямо боролись с недугом. Безусловно, ему помогал медперсонал лагерного госпиталя. Ежедневные инъекции антибиотиков и новокаина, чистка раны растворами и перевязки, усиленное питание — можно ли было все это представить в гитлеровских лагерях в отношении советских солдат и офицеров? Но Баур об этом и не думал, полагая, что русские медики должны были считать за высокую честь лечить и обслуживать его, личного пилота Гитлера, одного из лучших пилотов Германии, группенфюрера СС и генерал-лейтенанта полиции.
Он ни минуты не сомневался в истинности гитлеровского похода на Восток, в правомерности уничтожения русских городов и сел, гибели и порабощении миллионов советских граждан. Он, еще полуживой, медленно осознававший неволю военнопленного, продолжал оставаться убежденным нацистом, готовым, если это станет возможным, вновь встать в ряды великой армии германского народа и сокрушать всех ее врагов во имя бессмертной идеи фюрера об избранности арийской нации, о созидании могучего и несокрушимого рейха с лучшими в мире культурой, наукой и техникой. Он был убежден в возрождении своей страны, в скором развале союзнической коалиции. И эти вера, убежденность и надежда придавали ему дополнительные силы.
До середины июня Баур написал восемь писем: три жене, два матери, по одному сестре, зятю и своему мюнхенскому адвокату Бюхнеру, которого просил осуществлять юридический надзор за недвижимой собственностью его семьи и иметь отношения с американскими оккупационными властями. Супруге и матери он дал наказ в случае форс-мажорных обстоятельств перебраться в их новый дом в Ампфинге, приобретенный в сорок втором году. А если и там возникнут проблемы, переехать в Кемтен, в Австрийских Альпах, где незадолго до начала войны, летом тридцать девятого, ему бесплатно досталось шале, ранее принадлежавшее одному богатому еврею, погибшему в Аушвице. Это был личный подарок Гиммлера. Ни на одно из писем он не получил ответа и однажды, во время очередного прихода к нему капитана НКВД с каким-то новым опросным листом, спросил:
— Господин капитан, почему я не получаю ответов на мои письма родственникам? За месяц я их отправил восемь. Неужели так плохо работает почта союзников?
Капитан, бросив мрачный взгляд на Баура, нехотя ответил:
— Почта американцев не подчинена органам НКВД. Возможно, ваши родственники в настоящее время не проживают по указанным адресам. Но я постараюсь выяснить.
От Миша Баур узнал, что лагерная цензура очень строга, особенно в отношении офицерских писем.
— Недавно, господин группенфюрер, я узнал, подслушав разговор русских охранников, вот такую вещь. Оказывается, все письма военнопленных поступают лагерному офицеру-цензору, который их вскрывает, читает и определяет дальнейшую судьбу. Письма рядовых и унтер-офицеров вермахта и люфтваффе проходят упрощенную проверку, в них вымарываются чернилами жалобы на условия плена, плохое питание и любые критические замечания в адрес русских. К офицерским письмам более жесткий подход, но в чем он заключается, я не понял. А вот письма членов СС от рядового до генерала цензурируются особым образом. Как я понял русских, в этих письмах советская секретная полиция ищет какие-то тайные знаки на
