— Я же сказал, это чрезвычайное обстоятельство.
— Которое нарушает мои личные планы. В понедельник вечером я думал пригласить гостей.
— Вот как? Боже милостивый. Уверен, вина целиком моя, но, знаете ли, я совершенно не способен представить вас в роли хозяина вечеринки. Это вызывает у меня точно такую же реакцию, как если я читаю, что Аль Капоне был преданным семьянином, который проводил воскресенья, копаясь в собственном садике.
— Кстати, я ем с тарелки, — ответил Уайлд. — И сплю в постели. Предположим, со Сталицем действительно произойдет несчастный случай. Что скажет Вашингтон?
— Вашингтон начнет кричать о грязном убийстве. Но при этом обвинит Уайтхолл разве что в халатности, по которой подобная вещь могла случиться в Англии. Они решат, что его соотечественники в конце концов добрались до него.
— А что произойдет, если убийцу возьмут?
Кэннинг улыбнулся. Зашевелились только губы.
— Вот почему они пришли к нам, знаете ли. Вас никогда не берут. — Он снова сел в машину и отпер портфель. — Вот этот, в центре.
Уайлд тщательно изучил фотографию:
— Он удивительно похож на вас, Тони. Усы и все такое.
— Надеюсь, вы нас не перепутаете, старина.
— А другие парни?
— ЦРУ. Этого человека окружает такое количество людей оттуда, что сколько их — один или два — не имеет особого значения/
— Поверю на слово. — Уайлд постучал по фотографии. — Вот этого я видел раньше.
— А, Люсинда. Думаю, вы слышали о нем.
— Получается, что да. — Уайлд вернул фотографию. — Как насчет прислуги?
— Беспокоиться не о чем, кроме, пожалуй, дворецкого. Его зовут Парсонс. Он работает там давно и, возможно, кое-что знает. Остальные слуги чисты и невинны. Они знают, что Керли время от времени принимает важных персон, и не более того. Важные персоны путешествуют со своей собственной охраной.
— А Сталиц путешествует с Люсиндой, — с огорчением заметил Уайлд.
— Я предупреждал, что это пакостное дело. Вам это понадобится.
Уайлд с отвращением оглядел «смит-и-вессон».
— Принципиально не прикасаюсь к подобным штукам. А если и прикоснусь, все равно не стану пользоваться.
— Извините, Уайлд. Приказ есть приказ. И автоматика дает сбои. Это обязательно. В течение двух дней вы можете использовать свои собственные разнообразные… э-э… так сказать, приобретенные навыки, но, если Сталиц доберется до Хитроу, боюсь, вам придется выступить в открытую и… э-э… действовать как наемный убийца. Он не должен покинуть остров.
Уайлд взял револьвер; он весил меньше фунта и был без рукоятки, чтобы можно было быстро выхватить из кармана или заплечной кобуры. Выстрел из него будет точен даже на значительном расстоянии, а каждая из пуль способна остановить и убить любого. Он положил револьвер в карман пиджака.
— Ну, — сказал Кэннинг, — подробности, разумеется, ваши.
— Разумеется, — ответил Уайлд.
Кэннинг со щелчком захлопнул портфель.
— Очень жаль, Джонас, хочу, чтобы вы это знали. Мне жаль, что я вынужден давать вам это задание. Особенно сейчас. И мне жаль, что я не мог предупредить заранее и дать больше времени. — Кэннинг протянул руку. — Удачи.
Уайлду вдруг пришло в голову, что Кэннинг раньше никогда не называл его Джонас. Или предлагал пожать руку. Он улыбнулся.
— Я не верю в удачу. А теперь, думаю, пора возвращаться. И если вы не возражаете, старый мой приятель, за руль сяду я. Примерно через три секунды у меня свидание.
Джоселин не обрадовалась:
— Ну, в самом деле, Джонас. Ты только во вторник вернулся.
— Мы объяснили этому типу, что нам неудобно, но тогда он удвоил предложение. Он женится в пятницу через неделю и, похоже, желает провести медовый месяц на борту новой моторной яхты. Мы должны взять ее в субботу на Джерси и доставить в Канн к вечеру следующего четверга. Просто конфетка, в сущности. Мы пройдем через все проливы.
— Я уже пригласила Джоан Пенвилл.
— Обратно мы прилетим. Отложи вечеринку на неделю.
Джоселин раздавила в пыль круглый индийский хлебец.
— Я начинаю проникаться мыслью о твоей отставке.
На следующее утро Уайлд отправился в библиотеку и провел там два часа, читая газеты и научные журналы. Он познакомился с Ефимом Сталицем и решил, что тот ему не нравится. В одиннадцать тридцать он вывел из гаража «остин-хили» и поехал по трассе А21 в направлении Тонбриджа. Ехал медленно. Был четверг, 21 октября. Погода переменилась в соответствии с его настроением. Не было даже намека на солнце, и ветер, холодный и влажный, гнал с юго-запада дождевые тучи.
Он считал, что Кэннинг достаточно глупо повел себя в истории с Мари. Конечно, Кэннинг верил в древнюю мудрость о том, что правая рука никогда не должна знать, что делает левая, но эта нелепая загадка была рассчитана на то, чтобы не дать Уайлду сконцентрироваться именно в тот момент, когда он больше всего нуждался в этом. Чем больше он думал, почему получил подобный приказ, — и эти мысли продолжали преследовать его всю ночь, что было особенно неприятно, — тем меньше ему все это нравилось.
Он занялся профессией, будучи молодым человеком, с равнодушной беспечностью относившимся к своей личной безопасности, после нескольких лет работы в Сити, поглощенный навязчивой идеей, едва ли не желанием умереть. То, что ему удалось выжить после первого задания, поразило его. Он всегда отдавал себе отчет в вероятности того, что раз его работа заключается в том, чтобы совершать убийства во благо родной страны, то раньше или позже родная страна может потребовать умереть за нее. Но девять успешных лет притупили ясность видения. Он потерял связь с реальностью, позволил себе привязаться к образу Уайлда — джентльмена-яхтсмена, потасканного плейбоя, заставил течь мысли в направлении ленивого полеживания на солнышке, взрастил в себе стремление использовать свои несомненные таланты для того, чтобы извлечь максимум из жизни, а не из смерти.
Интерлюдии реальности, когда он был вынужден превращаться в Уайлда-убийцу, агента, получившего специальное задание, как выразился бы Кэннинг, или Ликвидатора, как называли его коллеги, все больше и больше воспринимались им не более чем кошмар, редкие моменты трезвости в жизни законченного алкоголика. И поскольку каждый год каждое новое задание с успехом выполнялось, он все больше и больше проникался уверенностью, что способен проснуться, когда пожелает. Он предполагал, что стал высокомерным. Без всякой на то причины. В прошлом все обстоятельства всегда складывались в его пользу. Он всегда сам выбирал время и, с некоторыми ограничениями, место. Время всегда было его оружием. Время для того, чтобы составить план — подход, действия, способ скрыться. Теперь ему было приказано убить при первой же возможности, ни тонкости, ни виртуозности от него не требовали. И если не удастся убить Сталица и скрыться, самому придется умереть. Учитывая, что о здоровье и жизни Сталица заботился лучший секретный агент Америки, шансы склонялись к гибели. Совершенно безотносительно к внезапной перемене, которая напрямую внедрилась в его собственные планы на будущее, предстоящая операция казалась колоссальной бессмысленной тратой столь тщательно подготовленного таланта. Подобную работу можно было доверить любому сумасшедшему с высококачественным ружьем.
Помимо неудобств для него лично, в этом деле было много такого, что Уайлду трудно было понять. Недостаток понимания заставлял чувствовать неуверенность. Он подумал, что неуверенность, в сущности, сродни болезни. Она прокрадывается в самое нутро. Внезапно ему показалось, что он уже очень давно испытывает неуверенность. Дело Порто-Санто пробило первую брешь в его доспехах, оставив ощущение, будто он сомневается в самом себе. В тот момент он посчитал, что это хороший признак. Он осознал, что самой большой ошибкой была бы чрезмерная самоуверенность. Он возился со смертью, как человек, разводящий змей, возится с ядами, и рано или поздно без должной осторожности катастрофа окажется неизбежной.
Уайлд продолжал испытывать неуверенность на протяжении всего джорджтаунского дела. Гайана — страна неприкрытых, откровенных, сильных страстей. На чьей бы стороне ни находился человек, он не мог не ненавидеть другого, любого, чья вера была столь фанатична. В Гайане впервые в жизни он почувствовал, что, возможно, стоит не за правое дело. Совершенно необычайное ощущение, когда известно, как было известно ему, что у противоположной стороны тоже есть свои ликвидаторы и что их используют гораздо менее щепетильно. Именно это чувство заставило его еще раз взглянуть на Джоселин, вызвало внезапное и отчаянное желание покончить с привычным порядком вещей. Кэннинг был, разумеется, прав в отношении ее. Она была не в его вкусе, если смотреть на нее всего лишь как на кусок плоти, бессмысленное соединение губ, грудей, живота, бедер и ног. Но с ней он мог расслабиться. Несмотря на их взаимную страсть, между ними были чуть ли не гомосексуальные отношения. Прежде это не приходило ему в голову. Страсть была, но всегда ограничивалась только постелью. Вне ее Джоселин легко могла бы быть мужчиной. За прошедшие полгода она ни разу не проявила ни ревности, ни женской непоследовательности. Это было странно, нереально. Но именно этого он искал в женщине.
