Народ выражал свой гнев по-разному. Вскоре стало небезопасно выходить на улицу в военной форме и указывать воинские звания на воротах офицерских домов и дверях квартир. Начальнику генерального штаба пришлось уйти в отставку. Военные ассигнования были урезаны — «беспрецедентная наглость», как заявляли мне знакомые японские офицеры.
Вначале я не понимал всей политической важности этих событий и не мог распознать силы, которые кипели в глубине японского империалистического вулкана. Как это обычно бывает с новичками, выполняющими квазидипломатические поручения, я попал в водоворот дипломатии. Докладывая о всех своих действиях нашему военно-морскому атташе капитану 1 ранга Эдварду Уотсону и завязывая знакомства с молодыми работниками посольства, я получил доступ к той стороне жизни в Токио, которую менее всего хотел изучать. Перелистывая страницы своего дневника, я нахожу такие записи, сделанные в первые дни моего пребывания в Японии:
7 февраля 1921 г. …прием во французском посольстве.
8 февраля 1921 г. …обед в доме секретаря датского посольства Ван Горна.
15 февраля 1921 г. …завтрак с капитаном 1 ранга Уотсоном.
Я пришел к убеждению, что мне до некоторой степени было трудно привыкнуть к суровой и сложной светской процедуре, которая, как мне казалось, приводила в восхищение некоторых наших молодых дипломатов. Новичок в дипломатическом этикете, я совершил несколько неправильных шагов, о которых своевременно поставили в известность советника нашего посольства Белла. Блестящий и энергичный дипломат, он не обращал слишком большого внимания на мои неуверенные шаги в гостиных. Когда второй секретарь посольства, который потом по служебной лестнице дошел до ранга посла и стал выдающимся дипломатом, доложил советнику, что я осмелился сфотографироваться во время вечеринки в императорском саду, тот лишь улыбнулся и сказал своему чересчур бдительному и энергичному подчиненному: «Забудьте об этом».
В капитане 1 ранга Уотсоне я нашел доброго начальника и умного гида по закулисной японской военно-морской политике, которую сам адмирал Сато называл «японским флотизмом». Уотсон был одним из самых приятных, динамичных, интеллигентных и бдительных военно-морских атташе, которых мы когда-либо имели за границей. Он пользовался исключительной популярностью среди японских морских офицеров, которых нередко озадачивал своим умением рассказывать о многом, но так, что его собеседники почти ничего не понимали. Однажды начальник японской военно-морской разведки посетил нашего военно-морского атташе, чтобы выяснить некоторые вопросы. Уотсон, как это нередко случалось с ним, разошелся и проговорил почти час, но ошеломленный японец, уходя, откровенно сказал ему:
— Эдди, я не могу пожаловаться на ваш прием. Вы, безусловно, не отмалчивались. Но, откровенно говоря, из ваших слов я так ничего и не понял.
Мне, однако, Уотсон сообщил по секрету, что многословие — одна из его многих хитростей, которые он на всякий случай держит наготове. В Японии он вел огромную работу и нуждался в целом наборе подобных хитрых трюков. Когда, прибыв в Японию, он впервые осмотрел сейфы в кабинете своего предшественника, его поразило то, что они были почти пусты. Он обычно не ругался, но тогда нарушил это свое правило, а затем продолжал разговор с бывшим военно-морским атташе:
— И это все, что вы имеете?
— Да, все.
— Вы хотите сказать мне, что эти несколько листков бумаги — вся ваша информация; которую вы собрали за три года своего пребывания в Токио? — спросил он.
— Я не мог воспользоваться своим своеобразным положением в стране нашего союзника во время войны, чтобы изымать информационные сведения из его сейфов, — объяснил предшественник Уотсона.
Таким образом, Уотсону пришлось начинать с мелочей. И к тому времени, когда он уехал из Японии, его сейфы были полны докладов, отчетов и документов, а наша разведка имела точное представление о японском военно-морском флоте.
Как только я прибыл в Токио, он представил меня важным персонам из японского военно-морского флота. Министру и начальнику генерального штаба военно-морского флота мы нанесли лишь краткий визит. Однако от начальника знаменитой дзёхокёку — японской военно-морской разведки — так просто отделаться не удалось. Посетив его, я впервые убедился, насколько серьезно относится японский военно-морской флот к своей разведке и с каким безразличием, с какой небрежностью и случайной импровизацией занимаемся разведкой мы.
Мы подъехали к зданию министерства военно-морского флота и вошли через главный вход в вестибюль; здесь нас остановили. Часовой из охраны препроводил нас в зал ожидания, потом забрал наши визитные карточки и исчез. Вскоре к нам обратился младший офицер. Он спросил о цели визита, затем поклонился и тоже вышел из зала. Через некоторое время пришел другой офицер и провел нас на второй этаж, где находился большой просто обставленный кабинет начальника военно-морской разведки.
Высокий японский офицер в форме капитана 1 ранга встретил нас у двери, он сердечно приветствовал Уотсона:
— Я рад вас видеть, Эдди, — произнес он на прекрасном английском языке с улыбкой, которая сразу же создала непринужденную атмосферу.
— Захариас, — Уотсон повернулся ко мне, — это капитан 1 ранга Китисабуро Номура.
Затем он обратился к Номура:
— Капитан 3 ранга Захариас, о котором я говорил. Он приехал сюда изучать японский язык.
Дружественная атмосфера, в которой протекала моя первая встреча с будущим японским послом в США адмиралом Номура, сохранялась в наших отношениях в течение всего моего пребывания в Японии и даже после моего отъезда. В этот раз я встретил японца, для которого образ действий Запада не являлся просто модной манерой. Человек с широким кругозором и критическим мышлением, Номура понимая как «за», так и «против» в любом споре и мог противопоставлять реальную действительность фантастическим планам, разрабатываемым тогда в том же здании.
Я посетил Номура накануне Вашингтонской конференции 1921 года, которую Ямато Итихаси — секретарь японской делегации на этой конференции — назвал большой дипломатической авантюрой. В Лондоне, Вашингтоне и Токио военно-морские разведки уже принимали меры к тому, чтобы узнать о предложениях и проектах, с которыми делегации собирались прибыть на конференцию. Время Уотсона почти полностью было заполнено изучением возможных японских планов; о которых нам удалось узнать больше, чем об этом знали многие японцы, несмотря на наши определенные организационные недостатки. Переписка, телеграммы между японским министерством иностранных дел и японскими послами в Лондоне и Вашингтоне перехватывались и расшифровывались. Этот факт полностью, хотя и с некоторым преувеличением, описывается в книге майора Ярдли «Американская темная камера». Его откровения шокировали меня, и я до сих пор не могу понять, почему разрешили опубликовать эту книгу. Выход ее в свет нанес непоправимый ущерб нашим методам разведывательной деятельности, тем более ее отдельным деталям, ущерб, который по своим масштабам и значению уступает только разоблачениям, сделанным комиссией конгресса, занимавшейся расследованием катастрофы в Пирл-Харборе. Более того, я никогда не мог понять последовавшее затем решение государственного департамента сократить разведывательную деятельность в то время, когда другие страны делали все, чтобы усилить ее. Искусству управления государством свойственна деятельность многих видов, которую, как и целомудрие дамы, лучше не предавать гласности.
Через капитана 1 ранга Уотсона я впервые столкнулся с тем, что можно назвать высшей школой международной дипломатии. Хотя перехваченные и расшифрованные телеграммы раскрыли большинство японских секретов, все же военно-морскому атташе приходилось заполнять многочисленные мелкие пробелы. В телеграммах рассматривались только общие дипломатические аспекты сложных проблем. В них можно было найти лишь некоторые ссылки на отдельные детали и наброски предложений, которые японцы планировали представить на конференции, но не указывалось, как далеко намерены зайти японцы со своими требованиями и при каких условиях они готовы пойти на компромисс.
Во время наших продолжительных и серьезных разговоров Уотсон объяснил мне всю историю существовавшего тогда дипломатического треугольника — Соединенные Штаты, Великобритания и Япония. В 1920 году японский военно-морской флот получил крупные ассигнования впервые после 1912 года, когда скандал в связи с коррупцией в военно-морском флоте нанес удар по престижу адмиралов и заставил японский парламент воздержаться от ассигнований, которых всегда добивалось военно-морское командование. К 1920 году этот скандал был забыт, адмиралов простили и императорский флот получил разрешение приступить к осуществлению честолюбивой программы строительства, предусматривающей постройку восьми линейных кораблей и восьми тяжелых крейсеров и известной под названием «Программа восемь-восемь». Стратеги из кайгунсё (так в Японии называлось министерство военно-морского флота) рассчитали, что наличие шестнадцати крупных кораблей даст им возможность иметь хорошо сбалансированный флот, по крайней мере на то время.
