class="p1">Вернувшись вечером, он застал в квартире вместе с Вадимом Петровичем крепкого, стриженного под бобрик старика. Они пили чай, на столе стояла шахматная доска.
— Ну вот он и явился, ваш племянничек, — сказал старичок и представился: — Тит Игнатьевич Головков, сосед Вадима Петровича по площадке. Вот зашел сразиться. Вы шахматы любите, Павлик?
— Да, играю, — ответил Павел.
— А я вас в окошко видел, — вдруг заулыбался Тит Игнатьевич. — Дай, думаю, зайду к Вадиму Петровичу. Жильца, что ли, думаю, пустил? Родни-то, знаю, у него нет. А выходит, что есть. Племянник, значит?
Павел кивнул и придвинул стул, подсел к столу.
— Усы решили отпускать? — опять заговорил словоохотливый сосед. — Сейчас молодежь хочет обязательно растительности. Некоторые поповские бороды носят. Ну, а усы — это еще ничего…
— Ну и кто же у вас победитель? — спросил Павел, стараясь направить разговор в другое русло.
— Ды мы с ним как Петросяны, — громко рассмеялся Тит Игнатьевич, — все ничьи да ничьи. — И тут же спросил: — Надолго к дяде или насовсем хотите в центр перебираться? Я слышал, из Сибири вы?
— Из Сибири, находился сегодня по вашему асфальту, ноги болят.
— Ну вот уж и болят! Небось зазнобу завел и провожал? Точно? — лукаво подмигнул Тит Игнатьевич. — Ох, понятно. Холостой еще или как?
— Да холостой еще, — вставил Вадим Петрович и, вздохнув, добавил: — А ты на нас, стариков, Павлик, не смотри. Если устал, иди ложись…
Павел оценил эту помощь и, ухватившись за предложение Кисляка, устало улыбнулся.
— Вы уж извините, Тит Игнатьевич. Пойду лягу.
— Ну-ну, — сосед покачал головой.
Уже в своей комнате Павел слышал разглагольствования Тита Игнатьевича:
— Хорош, видать, парень. Профессия у него строительная? Да? Если тут останется, тоже хорошо. В Москве сейчас нас, пенсионеров, много развелось. А молодежь нужна не меньше, чем сибирским стройкам. Город строится. Если о прописке дело пойдет, так мы, общественники, поддержим. Ты один живешь, жениться не собираешься?.. Вижу, нет. Так с ним веселей будет.
— Это конечно, — соглашался Вадим Петрович.
— А ты пока временную прописку сделай. Как положено. А то вроде бы человек — нигде…
Тит Игнатьевич, гремя шахматами, ушел через полчаса. Павел, потушив свет, лежал притихший.
— Можно? — заглянул в комнату Кисляк.
— Что это за сосед? — спросил Павел.
— Да полковник в отставке, бобыль, как и я. Общественник активный. Всем помочь хочет.
— Только бы мне не помогал, — мрачно сказал Павел.
— Вообще-то он летом больше на даче своей живет. А сейчас как назло черт его принес. И дотошный, знаете ли, мужик. Мне как-то тут бандероли приносили, так и то он заметил, все спрашивал, что да от кого.
— Что это за бандероли? От Антона Васильевича?
— Да нет. — Вадим Петрович осекся, помолчал. — Сам не пойму от кого. Книги разные были религиозные. Еще журнал «Свет на Востоке»». И листовки какие-то.
Павел привстал с кровати.
— «Свет на Востоке», говорите? А когда же это было?
— Да с год назад примерно. Пришла одна женщина. Стала спрашивать жену мою Татьяну. Назвалась Тамарой Павловной, ее давнишней знакомой. Ну что же, думаю, могли быть разные знакомые. Пригласил в дом. Рассказал о горе. Она посочувствовала, всплакнула. Чайку с ней попили. Интересовалась моим холостяцким житьем-бытьем, стала вспоминать покойницу. Говорит, святая, мол, была женщина. Жила богобоязненно, в смирении. А муки какие терпела, когда, мол, в плену была в Германии. Тогда же она, Тамара Павловна это рассказала, супруга моя, вступила в евангелистскую общину. Это когда нас американцы освободили. Тут меня словно бы озарило. И то, думаю, верно. Татьяна Тихоновна и впрямь богомольна была, особо когда тяжело занедужила. И меня хотела в веру обратить.
— Можно покороче, Вадим Петрович?
— Да вот, собственно, и все. Гостья та, уходя, оставила мне пару экземпляров Библии, журнал.
— «Свет на Востоке»?
— Ну да. Передайте, мол, добрым людям. Я взял. Пусть, думаю, полежат. Передавать никому не стал. Журнал поглядел. Статеечки в нем того… За такое вмиг за бока возьмут. Советскую власть на чем свет кроют, порядки наши. Я взял и сжег все от греха подальше. Библию, правда, оставил. Издано красиво, на хорошей бумаге.
— И все?
— И все. Правда, потом находил несколько раз у себя в почтовом ящике пакеты… Бандероли эти. Ну и отстали. А знакомую мою, Клаву — уборку тут делала, — так ее к рукам прибрала та женина подружка. Хвалила мне Клава эту Тамару Павловну. Человек, мол, хороший, помогла. И духовно и материально.
— А Антон Васильевич?
— А при чем тут Антон Васильевич? Тогда я про него и знать не знал. Он недавно ведь возник. Не «помоги» тут мне один мой старый корешок, не сошлись бы наши тропки. И с тобой бы не встретился, — выдавил невеселую улыбку Кисляк.
В ту ночь Павел долго ворочался, старался разобраться в ситуации. Сведения о Кисляке, о том, как его найти, дал Браун. Тому его рекомендовал московский «доверенный», этот Антон Васильевич. Но кто же тогда приносил Кисляку «Свет» без ведома Антона Васильевича?.. Выходит, что «дядюшка» был давно подхвачен кем-то из людей Хааса. Мало вероятно, чтобы они так легко выпустили бы его из своих лап. И этот Вадим Петрович, сам того не сознавая, был двойником. Но если судить по его рассказу, какой он к черту двойник? Случайный корреспондент, если, конечно, он рассказал все как было. Но… лицо он так или иначе кем-то засвеченное. А следовательно… Следовательно, оставаться здесь, на этой уютной квартире, далеко не безопасно.
И прибавилась еще тревога из-за вмешательства в его жизнь соседа Кисляка, добрячка-общественника Тита Игнатьевича. Запомнился его вкрадчивый голос, грохот шахмат о доску.
К утру Павел заготовил шифрованное сообщение, которое Кисляк должен был в тот же день передать по связи Антону Васильевичу, а тот Брауну. В шифровке Павел просил проверить, не значится ли в картотеке «Славянской миссии» Татьяна Тихоновна Кисляк. И не проходил ли сам Кисляк?
1
Едва Вадим Петрович закрыл за собой дверь, Павел стал одеваться. Не завтракая, ушел из дома. В начале девятого он уже занял наблюдательный пункт на скамейке карликового садика, разбитого прямо напротив нужного ему подъезда. Здесь жил Божков.
Старая улица одним концом выходила на шумную улицу Горького, вторым — на тесную и тоже многолюдную днем улицу Герцена.
Просматривая газеты, Павел не выпускал из поля зрения коричневые, открытые настежь двери, над которыми повис стеклянный короб лифта. Его кабина, слабо мерцавшая желтым светом, то поднималась вверх, то опускалась, и тогда из темного проема кто-то выбегал. Он уже привык к тому, что по утрам москвичи, даже пожилые люди,
