– О-о, – простонала она, извиваясь под ним. – О боже, как это прекрасно, Флорри.
Девушка становилась все более лиричной, нежной, но вместе с тем более непонятной. Его удивляло, что она еще находит какие-то слова, бормочет задыхающимся голосом, в то время как он напрочь лишился дара речи.
Он опустил руку, провел по ее животу, скользнул ниже и ощутил влажное тепло, покорность и жадность. Это было что-то совершенно невероятное. До чего же она стала гладкой, открылась ему и будто расплавилась. Все ее тело сначала будто стало бескостным, потом напряглось и выгнулось и снова упало, как хлыст.
И вот пришло время закрыть ей рот поцелуем, и Флорри показалось, что он очутился в центре взрыва, такого сочного и сладкого, такого совершенного и законченного, будто он был строчкой стиха.
– Скорее, дорогой, – прошептала она, – не могу больше. Боже мой, скорей.
И он бросился в последний вихрь, вошел в нее и тут же почувствовал, что скользит в совершенно новый мир.
– Сделай это!
Сильвия будто приказывала, и он завершил этот переход, то утопая все глубже, то снова поднимаясь, чтобы собраться с силами и утонуть опять. Это оказалось главным – утонуть и снова подняться, вверх и снова в глубину, вниз, в нечеловеческое наслаждение… и снова выныривание на поверхность.
– Да, о да, о-о да, – стоном повторяла она, и тут последняя связь с миром лопнула, и целый космос будто превратился в какой-то феномен оптики и засверкал, засверкал, засверкал, засверкал огнями. Флорри догадался, что пришел самый страшный момент, что он наконец-то проваливается в какое-то небытие. Он изо всех сил ухватился за девушку, она ухватилась за него, как будто оба догадались, что они друг для друга единственная в мире защита.
– Знаешь, что тут самое странное? – поинтересовалась Сильвия на следующее утро. – Ощущение, что живешь в истории. Она тут везде. Чувствуешь это? Буквально в самом центре истории.
Флорри сонно кивнул, поскольку сейчас он явно бы предпочел быть не в центре истории, а внутри своего комбинезона. Комбинезон был огромный, испанский, наподобие одежды летчика или авиамеханика. К тому же поношенный, грубый, из синего хлопка. Флорри одолжил его у организации ПОУМ, патронировавшей отель «Фалькон».
ПОУМ, то есть Партия марксистского объединения по-испански, имел английскую версию – Испанская рабочая партия, – значительно более удобную и менее тенденциозную. Эти буквы красовались по всей Барселоне, так как ПОУМ был самым массовым и наиболее эмоциональным из нескольких революционных течений, существовавших в городе. Но не эта партия контролировала Барселону.
Собственно, ПОУМ не контролировала даже самое себя; и вообще ровным счетом ничего. Это течение было чуть больше, чем группировка, но меньше, чем гигантские объединенные организации, которые уже давно доминировали на политическом небосклоне Барселоны. В некотором смысле ПОУМ просто существовала, подобно тому, как может существовать в пейзаже гора. Скорее, это был мемориал размаху эмоций, чем актуальное политическое движение: тут больше интересовались тем, как может обернуться ситуация в будущем, а не тем, какой она была в прошлом.
Флорри понимал, что ПОУМ имеет слабую связь с анархо-синдикалистами, другой крупной, теоретизирующей, довольно мощной группировкой, столь же эмоционально бурной. О ней, возможно, будут рассуждать в следующем столетии, но она вполне могла исчезнуть назавтра. В действительности и ПОУМ, и анархисты кроме набора туманных терминов «победа», «равенство» и «свобода» интересовались лишь тем, чтобы бурно и весело проводить время в ходе разрушения старого мира.
Долой отжившее прошлое; будущее обязательно будет светлым, даже если никто не имеет понятия, что это значит.
Но поумовцы тем не менее держали под контролем эту часть города с отелем «Фалькон» на Рамбле. И что значительно более важно, они держали под контролем самый большой отряд народной милиции, Ленинскую дивизию, которая в настоящее время вела подлинную войну в окопах под Уэской, в двухстах пятидесяти милях к востоку, в предгорьях Пиренеев.
Но Флорри, хоть и чуть сонный после всех событий этой ночи, понял, что Сильвия имеет в виду.
– Да, это действительно удивительное чувство, – согласился он.
Даже воздух здесь казался заряженным странной энергией. После опрятной и спокойной Англии в Испании особенно остро ощущались неукротимая силища и мощь. За все эти годы они досыта наслушались самых разнообразных теорий, модных споров, интеллектуальных фантазий, провозглашаемых в прокуренных людных комнатах. Мечтаний, выкрикиваемых пронзительными голосами. Лихорадочно излагаемых видений. Оптимизм был подобен вирусу, а надежда казалась несбыточной фантазией. И вот оказалось, что в Испании это все претворяется в жизнь, пусть в самой неуклюжей, смешной, гипертрофированной форме. Но в этой стране пробуют создать бесклассовое общество.
– Здесь у тебя рождается надежда, – продолжала Сильвия. – Здесь видишь, каким мог бы быть мир. Каким он должен быть.
Флорри незамедлительно кивнул, не совсем разобравшись в своих чувствах, но почему-то соглашаясь с ней.
Ясным днем они сидели за столиком кафе «Мока» на первом этаже их отеля, по-настоящему удивленные теплом и солнечностью января, по-своему соответствующего горячности народных масс. Они потягивали cafe con leche[21] и наблюдали за парадом. Революция здесь была не чем иным, как парадом.
Вниз по Рамбле, которая широкой магистралью спускалась на милю от пласа де Каталунья к порту, нескончаемыми колоннами шагали революционные массы. Даже просто смотреть на них казалось почти привилегией. Били последние часы старого усталого мира.
– Нет, ты только посмотри на них! – У Сильвии от волнения разгорелись щеки и заблестели глаза.
– Самый большой парад из всех, – заметил Флорри.
И к этому параду старая Барселона принарядилась, как будто без соответствующего одеяния не могло быть и радости. Все население города внезапно превратилось в трудящихся. В первый раз в истории человечества стало модно быть трудящимися. Люди надели синие рабочие комбинезоны или хаки бойцов народной милиции. Даже прозаический общественный транспорт прифрантился: трамваи, двигавшиеся вдоль улиц, плыли, как огромные поплавки, кричаще расписанные красно-черными красками. На своих боках они несли названия разных политических объединений. Грузовики и легковые машины, временно экспроприированные в политических целях, тоже несли свидетельства своей лояльности с гордостью, подобной той, с которой старый гвардеец носит свои шевроны.
Это был Mardi Gras[22] революции гуляк. Воздух звенел музыкой и поступью истории. В нем плясали конфетти. Праздничные знамена свешивались с балконов зданий к голым ветвям деревьев на Рамблас. Другие, кричаще расписанные, выгнутые, как паруса, или величественно ниспадающие, были натянуты между столбами освещения и стенами домов. Они несли на себе все разнообразие призывов, зовущих к предстоящим великим делам.
«Они не пройдут!»
«С фашизмом будет покончено здесь!»
«На Уэску! На Уэску!»
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
«Смерть буржуазии!»
Весь революционный пантеон предстал на огромных портретах, развешанных на каждом шагу: смелые, добрые, мудрые лица, лица святых. Флорри узнавал некоторых: Маркса и Ленина, женщину, которую испанцы называли Пассионария, вдохновенного интеллектуала по имени Нин, главу ПОУМ. Только Стальной человек из страны Советов – Сталин – здесь отсутствовал: ему не было места среди этих неуправляемых либералов. Зато в полумиле отсюда, на пласа де Каталунья, раскачивался его огромный портрет. Там ПСУК, коммунистическая партия Каталонии, руководимая компартией из России, организовала свою штаб-квартиру в отеле «Колумб», превратив нарядную барселонскую площадь в частицу далекой Москвы.
Как же шумно было на Рамбле! Гром песен и граммофонных пластинок, мешанина дюжины наречий, испанский, каталонский. Часто слышались английские, французские, немецкие и русские слова.
Воздух искрился солнечным светом, клубился пылью, грохотал шумом, благоухал запахами цветов, бензина, лошадей и сластей. Сенсация громоздилась на сенсацию, зрелище – на зрелище.
– Я словно бы попала в другой мир, – говорила Сильвия. – Мир совершенно новый. Как будто перенеслась на несколько лет в будущее.
Флорри уж и не знал, что сказать. Размах ее страстей даже озадачивал. Ничто в ней не напоминало о прошлой их ночи.
– Мне так хочется верить в это. Тогда многое становится понятным для меня.
Девушка была права. Таким отчетливым было здесь ощущение революции. Дух справедливости, так долго преследуемый, наконец вырвался на волю. Дышать им – уже значило верить в передел старого, наступление правого, в создание государства справедливости. Счастье быть повивальной бабкой истории, видеть, как в муках рождается новое время! Флорри просто физически ощущал острое чувство новизны, пронизывающее все его существо.
