На этот раз в процедуре произошла заминка – расстрельная команда получила разрешение покурить и запалила трубки.
Фондорин услышал, как простоволосый распекает своего товарища:
– Что сопли распустил, Ляшкин? Держи фасон, не позорь державы! Сейчас будешь в Царствии Небесном. А на французов нам тьфу!
Он ловко плюнул, с пяти шагов попав на сапог командиру взвода. Тот забранился, а зевакам на мосту бравада русского пришлась по вкусу.
– Молодец, парень! Ни черта не боится. Такого и расстреливать жалко.
При этих словах профессор вздрогнул. У него же при себе бумага, с помощью которой можно…
– Погодите! – закричал он солдатам, уже вставшим в шеренгу. – Не смейте! Именем императора!
Он протиснулся через толпу и сбежал в ров, размахивая магическим документом.
– Расстрел отменяется, лейтенант! Этих людей я забираю с собой.
Офицер недоверчиво смотрел на него.
– Кто вы такой? Подите прочь! У меня приказ маршала!
– А у меня императора! Вот!
Самсон развернул листок и поскорей сложил его обратно. Проклятая рассеянность! Это была грамота от Кутузова. Письмо от Бонапарта в другом кармане.
– Нет, вот это.
Увидев кривой росчерк на бумаге, лейтенант встал во фрунт и только попросил расписку. Самсон её немедленно накалякал свинцовым карандашом, подписавшись «Барон Анкр». Пускай потом разбираются, коли будет охота.
– Вам дать конвой, господин барон?
– Сам справлюсь.
Во время, пока решалась их судьба, осуждённые вели себя по-разному. Один всхлипывал, боязливо переводя взгляд с лейтенанта на Фондорина. Второй презрительно скривил губы и передразнил непонятную французскую речь:
– Женепёпа-женевёпа, – а потом снова плюнул – теперь уж на голенище профессору.
Но Самсон не обиделся, а поощрительно улыбнулся. Его осенила блестящая идея. Милосердный порыв, ставивший целью спасение двух живых душ, сулил обернуться нежданной пользой. Из такого хвата, как сей полицейский, мог получиться отличный помощник.
Фондорин взял пленников за конец верёвки, которою они были привязаны один к другому, и потянул за собой. Малодушного подгонять не пришлось, он прытко засеменил прочь от страшного места. Бесстрашный тоже не упирался, но и суеты не проявлял.
– Ты что за птица очкастая? Чего тебе надо? – спросил он. – Компрене по-русски?
Профессор шепнул:
– Я русский.
– Русский, а французу служишь?! Иуда!
Полицейский попытался лягнуть Самсона ногой – тот еле отскочил.
– Я отечеству служу. Вот, читайте!
Он вынул бумагу, что лежала в левом кармане, поднёс к самой физиономии поджигателя. Они уже довольно отошли от рва и могли спокойно объясниться вдали от чужих глаз.
– Вон оно что! Вы, сударь, стало быть, с заданием? Для дела? Понимаю! – Служивый сверкнул глазами. – Полицейский поручик Хрящов к вашим услугам! Что прикажете – всё исполню! И Ляшкин тоже. Он трусоват, но к делу пригоден. Хожалым состоит у меня в квартале. Мы от своих отстали, вот я и решил француза малость поджарить.
– Но ведь это злодейство – поджигать Москву!
Самсон развязывал путы.
– Я старый архаровец. – Поручик свирепо затряс онемевшими запястьями. – Иван Петрович нам всегда говаривал: «Со злодеями обходись по-злодейски, ребята!» Не будут ироды в Москве жировать» Пусть лучше сгинет. Новую построим!
С упоминанием достопамятного Ивана Петровича облик Хрящова для профессора окончательно прояснился. Долго москвичи будут помнить грозного павловского губернатора Архарова, при котором полиция поддерживала в Москве порядок железной рукой, обходясь «по-злодейски» не только со злодеями.
Хожалый Ляшкин, будучи развязан, пал на колени и поблагодарил своего спасителя земным поклоном.
– Храни тебя Христос, батюшка! До скончания веку стану за твоё благородие Бога молить!
– Примите и от меня решпект, ваше… – Поручик поднял густую бровь, – Вы, сударь, в каком чине состоите?
– Я седьмого класса, назвал Самсон свой ранг согласно академическому табелю.
– Не «благородие», а «высокоблагородие», дура! – рыкнул Хрящов на подчинённого. – Какие будут приказания, господин подполковник?
Хоть Фондорин был не подполковником, а надворным советником, но не стал поправлять поручика. Военному начальнику он будет подчиняться охотнее, чем статскому.
Не вдаваясь в лишние подробности, знать которые полицейским было ни к чему, Самсон объяснил задачу.
Нужно выкрасть из свиты Бонапарта одного очень опасного человека. Дело трудное. В Кремле полным-полно гвардейцев, вокруг дворца плотная охрана. Как проникнуть внутрь, непонятно.
– Незачем нам туда проникать, – уверенно заявил Хрящов. – Сами скоро вылезут.
– С чего вы взяли?
– Не усидеть им в Кремле. По небу огненные мухи летают, а у Бонапарта там, поди, пушки?
Да, гвардейская артиллерия.
– Попадёт одна искра в зарядный ящик, и улетит враг рода человеческого за облака, туда ему и дорога. Нет, господин подполковник, уйдут они. Глядите, вон уж зашевелились.
Действительно, на Троицкий мост маршевым шагом выходила инфантерия. За ней, стуча по мостовой коваными колёсами, выехала батарея.
– Путь им один – через Тверскую улицу на Питерский тракт. Ни в какую другую сторону уже не пройти. Да не прямиком, а переулками, где ещё не занялось. Вы, господин подполковник, вот что. – Хрящов вынул из кармана медную загогулинку. – Берите мою дудку. Мы с Ляшкиным за Кутафьей башней засядем. Как вас увидим – станем красться следом. Свистните в дудку – и враз явимся, как конь перед травой.
Вот что значит человек дела! В одну минуту составил простую, чёткую диспозицию, без лишних мудрствований.
– Оплошки случиться не должно, – всё же засомневался Фондорин. – Дело большущей важности. Нельзя нам его упустить.
– Костьми ляжем!
– Не надо костьми…
Профессор достал из кармана фляжку. Наполнил крышечку, капнул туда ингибитора.
– Выпейте. Это вам поможет.
– Вина не принимаю, – гордо отрезал поручик. – Ежели вам угодно знать мнение старого оберегателя порядка, всё зло на Руси от вина. Отродясь его не пил и не намерен. Я один такой на всю московскую полицию. Сам обер-полицмейстер про меня говорит: «Хрящов у меня большой оригинал».
– А я, ваше высокоблагородие, не откажусь, – сунулся робкий Ляшкин.
Он опрокинул чарку, крякнул.
– С характером винцо, аж до нутра проняло.
Щёки хожалого порозовели, плечи распрямились, он по-молодецки тряхнул головой да как хлопнет начальника по плечу:
– Эх, Фёдор Иваныч, веди на басурманов! Ляшкин тебя не осрамит!
От приятельского шлепка поручик чуть наземь не брякнулся.
– Сдурел ты, что ли? Откуда и сила взялась!
Фондорин снова наполнил крышку.
– Пейте, поручик. Это приказ.
– Слушаюсь.
Со вздохом, предварительно сплюнув в сторону, Хрящов выпил.
Глаза у него захлопали. Усы встопорщились ещё бесшабашней.
– Ух ты! Будто угль горящий проглотил! Так вот оно какое, вино! Теперь я понимаю, отчего пьяному море по колено! Эх, господин подполковник, сгубили вы единственного на всю Москву трезвого полицианта! Дурак я, выходит, что до сорока лет дожил без хмеля. Как Бог свят, запью!
– Сначала мы должны исполнить задание. Главное – держитесь неподалёку. Как только представится случай, я засвищу. Не отстанете?
– Хоть на крыльях летите – не отстанем, – пропел поручик, поглаживая молодецкую грудь. – Ох, душа в пляс просится. Ещё глоточек не дозволите?
– Будет с вас. А то, чего доброго, сами улетите.
– Как хорошо, что вы вернулись! Я уж хотел отправлять на поиски Атона. Кстати, благодарю за совет насчёт уксуса – это простое средство помогло разбудить беднягу.
Анкр поджидал профессора в коридоре. Здесь же стоял его сундук, уже сложенный.
– Мы покидаем Кремль. Он превратился в остров, со всех сторон окружённый пламенем. Маршал Мортье готовит для императора загородный дворец к северо-западу от города. Идёмте! Пора грузиться в повозку.
– Я был снаружи, и вот вам мой совет: лучше идти пешком. Лошади испугаются огня и треска, начнут метаться. Ваши копты достаточно сильны, чтобы тащить сундук с лабораторией?
Самсон сказал это так, словно мысль только что пришла ему в голову. Если б отделить барона от его телохранителей, это чрезвычайно облегчило бы задачу!
– Вы правы. Атон с Хонсом выносливы, как сахарские верблюды. Они потащат и лабораторию, и книги. А мы с вами пойдём рядом и обсудим химическую природу пламени. Вы на чьей стороне в этом вопросе, друг мой? Шталя или Лавуазье?
– Конечно, Лавуазье, – ответил профессор, слегка покраснев от обращения «друг мой». – Однако должен вам заметить, что первым флогистоновую теорию подверг сомнению вовсе не Лавуазье, а Ломоносов.
