Почти у каждого человека жизнь с возрастом усложняется. Свою жизнь Кайманов не считал исключением из этого правила. По опыту Яков знал: друзей и родителей чаще всего вспоминают, когда особенно трудно...
Тихо на кладбище. Солнце все сильнее печет лопатки, сушит и без того сухую, каменистую землю. Стрекочут цикады и кузнечики, откуда-то издалека доносится чирикание кекликов — горных курочек. Все бури и волнения одной человеческой жизни заканчиваются в местах таких, как это... А сколько сейчас безвестных могил к западу от Киева, к западу от Москвы? Сколько безвременно оборванных жизней!..
Яков понимал, что прошедший вслед за ним шофер Гиргидава видел здесь лишь могильные холмики, не больше. Он ведь не знал всех этих когда-то живших, а теперь умерших людей. Но Гиргидава неожиданно для Якова опустился на одно колено и на какую-то минуту склонил темноволосую голову.
— Твоя отца... — пояснил он свой поступок, указывая на обелиск, надпись на котором успел прочитать, и Яков лишь молча кивнул головой.
— Моя тоже умер, — поднявшись с колен, сказал Гиви и еще некоторое время стоял рядом с Каймановым в молчаливом раздумье.
«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых». Невольный порыв шофера Гиргидавы тронул Якова. Направляясь вместе с ним к выходу с кладбища, Кайманов невольно присмотрелся к своему спутнику: человек, уважающий чувства другого, сам достоин уважения.
— Поезжай, Гиви, — сказал он. — Я здесь — дома, до поселка пешком пройдусь.
— Как хочешь, дорогой, — отозвался Гиви. — Полковник сказал, еще на заставу надо заехать.
Кайманов пожал ему руку, сделав вид, что не заметил промаха солдата, по-домашнему обратившегося к нему. Что ж, иногда такие промахи не надо замечать...
Пыльная «эмка» покатилась по пустынной дороге. Яков остался один на всем видимом до самого поселка пространстве. Он пошел по той самой тропинке, по которой бегал босиком еще в детстве. Этой тропинкой Яшка проводил в последний путь своего отца. По ней бежал с кладбища в поселок, чтобы выпустить из комнаты молодого доктора Вениамина на казаков, расположившихся в караван-сарае, десяток ядовитых змей.
Вот и старый амбар богача Мордовцева — злейшего врага, бывшего отчима Якова. А вот и сельсовет, где провел он, молодой председатель, столько немыслимо трудных дней и ночей. Кайманов представил себе всех тех, с кем бывал в этом совсем небольшом глинобитном домике, большую часть которого жена Федора Светлана Карачун забрала под поселковый медпункт... О Светлане Яков старался не думать, жалея и не жалея, что у них все так вышло. Яков сохранил семью, сохранил детей, но от этого было не легче. Светлана уехала на фронт, с самого начала войны от нее не было никаких известий...
Слишком много было связано в памяти Кайманова с этим небольшим домиком сельсовета. Здесь он впервые почувствовал свою силу, сумев за короткое время поставить на ноги родной поселок. Здесь же его снимали с поста председателя по навету подлеца Павловского. Отсюда начинал свой путь комиссар гражданской войны заменивший Кайманову отца, Василий Фомич Лозовой.
Якову казалось, что дверь сельсовета, как это было в прошлом очень много раз, сейчас откроется и он снова увидит всех своих близких друзей, с которыми столько уже было пережито в этом небольшом, но близком сердцу мире, столько пройдено троп и дорог.
Дверь сельсовета действительно распахнулась. На крыльцо выскочил, прихрамывая, туркмен лет пятидесяти — пятидесяти пяти, с узкими глазками и широким приплюснутым носом, словно его ударила лошадь в лицо подковой, да так и осталась метка на всю жизнь.
— Ай, Ёшка! Ай, джанам Ёшка! Коп-коп салям, дорогой! — приветствовал он Кайманова, бросившись его обнимать.
— Эссалям алейкум, джан Балакеши, — тепло ответил Кайманов. — Как живешь, дорогой? Как поживают наши дауганцы? Что пишут с фронта?
Балакеши выпятил нижнюю губу, вздернул кверху скобку черной, аккуратно подбритой бороды. Он все еще держал Якова за плечи темными от солнца руками.
— Живем, Ёшка, жаловаться нельзя, хвалиться нечем. Немножко тяжело живем. Работаем в трудбатальонах. Заниматься хозяйством некому. Но это ничего. Всем трудно. Было бы только на фронте повеселей... Сводки Совинформбюро каждый день по радио слушаем. Может быть, ты какие хорошие новости привез?..
— Нет, Балакеши, хороших новостей у меня нет. Все новости плохие. Сводки по радио одни и те же для вас и для нас.
Балакеши покачал стриженой, вытянутой вверх головой, на макушке которой ловко сидела тюбетейка, словно спохватившись, воскликнул:
— Эй, Ёшка! Зачем здесь разговор начинать? Пойдем в дом! Чай будем пить, сейчас половина поселка прибежит! Все-таки я тоже хоть и не такой, как ты, а председатель.
— Сагбол, Балакеши, — поблагодарил его Яков. — Друзей обязательно позови, самых надежных. Ехал я и думал: «Может, не все еще ушли на фронт, увижу кого?.. А вон яш-улы Али-ага. Ай, яш-улы, яш-улы, и правда, «большие годы»! Совсем старый стал наш Али-ага...
В конце поселка, недалеко от каменной колоды для водопоя скота, склонился над грядками худощавый, небольшого роста старик туркмен. Он неторопливо разрыхлял землю мотыгой, даже отсюда было видно, как острые лопатки неспешно двигались на его спине, едва прикрытой выгоревшей на солнце белесой рубахой. Ветер шевелил льняные волосы Али-аги, выбивавшиеся из-под тюбетейки. Под ярким светом они казались снежно-белыми на фоне коричневой, прокаленной солнцем шеи.
— Али-ага-джан! Яш-улы! — воскликнул Балакеши. — Смотри, кто приехал! Скорей иди сюда!.. Стал похуже видеть и слышать, — пояснил председатель, — а так еще крепкий наш Али-ага, хоть и к первой сотне годов дело подходит.
Услышав, что его зовут, старик медленно разогнулся, закрываясь рукой от солнца, некоторое время определял, что за люди у поселкового Совета, затем бросил мотыгу и с радостным восклицанием воздел руки к небу:
— Ай, Ёшка! Ай, джан Ёшка! Эссалам алейкум, джан Ёшка!
Семенящей походкой он бросился навстречу Кайманову, и они обнялись — небольшой сухонький старичок туркмен Али-ага и могучий Кайманов.
— Салям тебе, дорогой Али-ага, — бережно поддерживая Старика, сказал Яков. — Рад тебя видеть живым. Хорошо ли себя чувствуешь? Как поживаешь, дорогой?
— А я и не слышал, не видел, как ты пришел. Совсем старый стал, — не отвечая прямо на вопрос, сказал Али-ага. — Хотел немножко на огороде порядок сделать. Больше некому. В поселке совсем не осталось мужчин. Женщины тоже в трудбатальонах...
Глаза старого Али покраснели, он часто заморгал и отвернулся, вытирая их тыльной стороной руки.
— Что такое? Что с тобой, яш-улы? — с беспокойством спросил Яков.
— Ай, смотри сам, Ёшка-джан! — Старик махнул ссохшейся коричневой рукой в сторону дороги.
Вдоль обочины ходко шел караван верблюдов, тот самый, который они обогнали на «эмке» в начале Дауганской долины. На вислых горбах худых, облезлых верблюдов сидели три женщины и подросток. По обе стороны горбов увязаны тощие тюки.
— Теперь вот так возим продукты из Хивы и Ташауза, — сказал Али-ага. — Ай, Гюльджан, Гюльджан! — завздыхал он, — зачем я отпустил тебя? Ай, моя внучка, Гюльджан! — Старик неожиданно заплакал.
Кайманов обнял за плечи старого Али;
— Расскажи, дорогой, почему плачешь? Что случилось с твоей внучкой Гюльджан?
— Ай, Ёшка! Я старый глупый ишак, три дня назад отпустил Гюльджан с Фатиме, женой Барата, на верблюдах в Ташауз. Все наши ездят туда через пески менять вещи на рис и джегуру. Три дня назад в городе видели наши одного человека. Давно он не был в этих краях. Шел через Кара-Кумы, говорит: в песках есть банда, нападает на чопанов, отнимает хлеб, отнимает овечек. А неделю назад у старой Дождь-ямы эти бандиты захватили четырех женщин с верблюдами. Рис отобрали, джегуру отобрали, женщин пять дней держали у себя, потом завязали глаза, вывели на тропу, сказали: «Идите домой». Ай, бедная Гюльджан, бедная внучка, бедная Фатиме! Они ведь тоже могут к ним попасть! Зачем не послушались старого Али? Ай, глупый ишак Али-ага, зачем отпустил их в Ташауз?..
— Собери людей, Балакеши, — попросил Кайманов, обернувшись к председателю поссовета. — Сам знаешь, кого позвать. А мы с тобой, яш-улы, пойдем к тебе на сеновал. Как давно я не был на твоем сеновале!
Кайманов и старый Али-ага направились к обширному квадратному строению караван-сарая, сбоку от которого была сколочена пристройка — жилище Али-аги. Низенькая скрипучая дверь пропустила их в пристройку, из которой они прошли в довольно просторное помещение, заваленное сеном.
Яков постоял немного, вдыхая полной грудью такой знакомый с детства, щекочущий ноздри медовый аромат духовитого разнотравья, смешанный с запахом пропитанной дегтем сбруи.
В маленькое окошко, кое-как защищенное от непогоды осколками стекла, видны гряды огорода Али-ага. Кайманов растроганно сказал: «Ну вот и дома»...
