Настроение у меня сегодня утром было повеселее. Теперь я был в контакте с пакистанцем, а история с изумрудом и вовсе вырисовалась! Правда, это не означало, что удастся выполнить хотя бы одно из двух заданий, но, по крайней мере, я к ним приступил. У этой ситуации была и неприятная сторона: теперь сразу несколько человек в Талукане догадывались, что я никакой не журналист. Но обратного хода все равно не было.
Хабиб подошел к нам, когда мы уже выключали камеру. Я с ним вчера вечером расплатился за первые два дня, и он был в обнове. Это были совсем новые блестящие галоши.
Я, по-моему, что-то уже на эту тему говорил. В Афганистане это был не только предмет первой необходимости, но и часть национального костюма, причем неизменная. На головах у людей еще могли быть или пакули, или тюрбаны, или — у женщин — плотный клобук. А вот на ногах у всех гражданских, включая простоволосых детей, обязательно галоши. Мы очень быстро поняли, что по местным условиям это — идеальная обувь. В домах все ходят в носках. Нужно на улицу — сунул ноги в галоши, и ты готов, никаких шнурков. И дальше тебе не страшны ни лужи, ни грязь, ни холод! Вернулся домой — смыл комья грязи в ближайшей луже, и обувь снова чистая. Только вот откуда они берут их? Кто в наши дни еще делает галоши? Наверное, это из старых запасов, советских!
За чаем Хабиб сообщил нам новости. Асим просил передать, что интервью с Масудом назначено на два часа дня. Масуд отъезжать никуда не собирается, так что снимать мы будем на базе. Разговаривая с нами, Хабиб то и дело бросал любовный взгляд на стоящие перед дверью новые галоши. Нет, определенно, и у него, и у нас жизнь налаживалась!
Я решил с утра поехать на передовую. На этот раз Хабибу удалось лишь подрядить в городе таксиста, разумеется левака. Это был молодой парень на старенькой «Волге», кряхтевшей на подъемах и скрипящей рессорами на каждой выбоине. У водителя была одна хорошая черта — он спокойно согласился отвезти нас для начала на передовую. Плохих черт у него обнаружилось две: он любил громкую музыку, разумеется местную, и свежий ветер. После долгого занудства с моей стороны нам удалось убедить его немного приглушить магнитолу и оставить лишь небольшую щелку в боковом окне.
Завороженный, как кобра дудочкой, гнусавым афганским певцом и подпевая в самых проникновенных местах, водитель мчался вперед, лихо лавируя между бесчисленных выбоин. Хабиб, сидящий рядом с ним, обернулся к нам и задавал свои бесконечные вопросы. Должен признать, что многие никак не могли входить в круг его служебных обязанностей, — наш переводчик действительно был любознательным.
В тот раз его интересовало, был ли я женат. Я, как вам уже известно, женат был во второй раз. По профессиональному обыкновению врать я прибавил себе еще один брак.
— Конечно, женат. Уже третий раз! — сказал я. Хабиб с завистью посмотрел на меня.
— Счастливый! А я не знаю, когда и на одну жену смогу накопить!
Вот он, культурный диссонанс!
Мы заболтались — не все же мне с Хабибом конфликтовать! Потом в какой-то момент я краем глаза увидел человека с автоматом, выскочившего из домика на обочине, но не был уверен, что его заинтересовали именно мы. Однако в зеркальце я заметил, что он поднес ко рту рацию. Через метров двести впереди стояла еще пара глинобитных домов. Из него тоже выбежал мужчина — такая же привычная часть пейзажа: бородатый, пакуль на голове, «Калашников» на ремне. Он не пытался направить его на нас, но было очевидно, что он бежит к нам.
— Стой, стой! — крикнул я. — Скажи ему, чтобы остановился.
Хабиб что-то сказал водителю, и тот нажал на тормоза.
— Теперь давай назад! — сказал я.
Мы уже проскочили басмача метров на пятьдесят. Увидев, что мы возвращаемся, он спокойно ждал нас у дороги.
Они коротко переговорили с Хабибом. Домик на обочине и был передовой линией обороны. Позиции талибов были отсюда в двухстах метрах — затормози наш водитель чуть дальше, и мы бы брали интервью у них. Или они у нас!
Нас отвели к командиру — это был уже немолодой поджарый узбек с очень темным, почти негритянским лицом. Он явно пережил контузию: его левую щеку постоянно передергивал тик, а глаз на этой стороне лица часто моргал. Без проблем, даже с видимым удовольствием он согласился помочь нам со съемками. Оказалось, пост этот занимали бойцы той же Дикой дивизии, которую мы снимали позавчера в Талукане. Я услышал в группе моджахедов детское хихиканье и теперь уже знакомое «Лёт фан». Да и командир разговаривал со мной как со старым знакомым, хотя я его не помнил. Он позавчера явно не был в числе избранных.
Отделение окопалось на глинистом пригорке метрах в пятидесяти от дороги. Главной огневой силой была закопанная по самую башню легкая танкетка. Возможно, она уже была не на ходу, но пушка еще стреляла. Я расставил людей по разным концам окопов. По сигналу командира, который якобы отрабатывал действия отделения в случае атаки противника, они должны были прибежать на позиции и приготовиться открыть огонь. Все были счастливы — наконец каждый из них мог почувствовать себя актером.
Один из молодых басмачей схватил меня за руку. Хабиб перевел:
— Он хочет, чтобы потом, когда все займут свои позиции, они открыли огонь! Я не советую!
Этот совет я игнорировал и присмотрелся к парню. Сомнений не было: это он позавчера все время пытался занять перед камерой воинственную позу с автоматом на груди.
— Помнишь его? — спросил я Димыча.
— И даже очень хорошо! — невозмутимо отозвался тот. — Это он предлагал мне выбрать между кошельком и жизнью.
Я, смеясь, хлопнул его по спине. Димыч контролировал себя. Он явно умышленно избежал слова «пайса», хотя мы эту историю постоянно обзванивали между собой.
— Да, им потом можно будет пострелять? — не дождавшись ответа, переспросил Хабиб.
— Нет-нет, стрелять не надо! — сказал я.
Мы отсняли этот кадр. Бойцы Дикой дивизии играли прекрасно, в камеру никто не смотрел, пушечка, предварительно развернутая в сторону города, скрипя, описала полукруг и нацелилась на голое поле перед нами. Теперь я уже знал, что Илья захочет сменить точку, и нам придется повторить это еще раз. Афганцы не возражали.
— Но на этот раз мы потом откроем огонь! — скорее утвердительно, чем вопросительно сказал наш знакомый моджахед с большой дороги.
Командир, который слышал его, похоже, не возражал. Хотя, когда человек беспрестанно подмигивает и дергает щекой, наверняка сказать трудно.
— Нет! — категорически покачал головой я.
— Почему? — спросил парень, занимая воинственную позу. У него в репертуаре было несколько подобных поз.
— Просто нет, и точка! — отрезал я.
Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.
— Ну, еще разок, и все! — радостно сказал Илья.
— У тебя что-то не получилось?
— Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.
— Да?
К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Отверженные в прошлый раз теперь брали реванш на съемочной площадке.
— Это последний раз? — спросил через переводчика «Пайса».
— Это последний, — ответил я.
— Тогда сейчас мы откроем огонь! — безапелляционно заявил он.
— Я сказал нет!
— Почему? Мы не боимся!
«Мы»! На лице парня было написано презрение.
— Потому что, если начнется бой, мы, — я тоже подчеркнул «мы», — мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют — просто так, из-за уже закончившейся съемки, — я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!
Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали — похоже, Лёт фан вернул к себе уважение.
Кстати о трусости. Время от времени — раза три за тот час, что мы там снимали — со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с их стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек — Хабиб.
Я поймал Димыча за локоть:
— Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют?
Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.
Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!
Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком — тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет!
