— Что вы сказали, мистер Роджерс?
— Объявил по-русски о моей капитуляции… Ведь в шахматы меня научили играть русские. В годы той большой войны мне не однажды приходилось вместе с англичанами сопровождать до Мурманска и Архангельска транспорты с оружием и продовольствием для России… Это был сущий ад. Немцы старались утопить нас всеми возможными способами и расстреливали в воде тонущих. Всех до одного.
— Ого! У вас, оказывается, героическое прошлое, мистер Роджерс! Догадываюсь, что с тех пор вы недолюбливаете моих соотечественников.
— Это так. И уважаю русских, несмотря на то, что они сейчас наши враги.
— Знаете, мистер Роджерс, меня всегда удивляло ваше умение играть в шахматы лучше нормального среднего американца, но теперь я понял…
— Вы, полковник, тоже играете в эту игру лучше нормального среднего немца… В России все умеют играть в шахматы. Это у них национальная забава. Как у нас регби.
Роджерс встал, давая понять, что разминка мозгов окончена, и я удалился. Мне ничего не оставалось, как ломать голову над тем, что может означать выходка советника президента по вопросам безопасности.
Вечером я по привычке заглянул в бар и нашел там всех его завсегдатаев. Пьяный Чурано уже исполнял на полицейских свистках гимн Аурики. Роджерс, Уилсон и Бессьер кейфовали в своем любимом дальнем углу. Одно место за их столом пустовало. Это было мое место, и я уверенно занял его. Коллеги вели ленивую дискуссию по поводу того, на кой черт Отцу Отечества понадобилось награждать себя еще одним орденом Белого Кондора. Уилсон полагал, что болезненная любовь к регалиям есть атавизм дикарства, ибо именно дикари любят украшать одежду стекляшками и другими блестящими штучками. Бессьер считал, что это всего лишь свидетельство-крайнего умственного убожества и нищеты духа. Роджерс соглашался с обоими.
— Это не будет способствовать росту его популярности, — заметил Уилсон.
— А разве он ею когда-либо пользовался? — хитровато осведомился Бессьер. — Нет! Так о каком же росте или падении престижа может идти речь?
— Господин президент не нуждается в любви своего народа, — сказал я. — Без этого атрибута можно обойтись, имея большие батальоны и доллары.
— Очень правильная мысль, — поддержал меня Роджерс. — Народ любил Альенде, а когда запахло жареным, его защищали сто кубинцев. Пиночет победил, потому что у него были эти самые большие батальоны и доллары.
— Во сколько же он обошелся Соединенным Штатам? — поинтересовался Уилсон.
— Одиннадцатое сентября стоило нам шестнадцать миллионов.
— Так мало?! — изумился Бессьер. — Насколько мне известно, во Вьетнаме вы оставили сто шестьдесят миллиардов, то есть в десять тысяч раз больше. Кстати, какого вы мнения о вьетнамском народе?
— Вам, очевидно, хочется уязвить меня? — спросил Роджерс спокойно. — Я помню, что французы с самого начала предсказывали нам поражение во Вьетнаме. Так знайте: ваш покорный слуга разделял точку зрения французов. К сожалению, мое правительство не всегда достаточно внимательно выслушивает прогнозы и советы своих секретных служб. Вьетнам — это далеко, дорого и не очень нужно, другое дело Аурика. Это наша зона, и мы не отдадим коммунистам ни единой ее пяди.
— А как же Куба?
— До нее мы еще доберемся. Надеюсь, с вашей помощью, джентльмены.
— Ну какие разговоры! Разве Европа когда-нибудь подводила американских партнеров? Однако скажите, Роджерс, зачем все-таки вы посадили на место Альенде откровенного фашиста? В Старом Свете это мало кому нравится. Неужели нельзя было подобрать генерала полиберальнее?
— Мы знаем, что Пиночет сукин сын, но это наш сукин сын. Он не подведет и не продаст в самой безнадежной ситуации. А потом… Либеральных генералов в Латинской Америке убивают еще до того, как они успевают стать президентами. Взять, к примеру, Шнейдера… Но я хотел бы продолжить свою мысль в отношении роли секретных служб.
В эту минуту мне показалось, что Роджерс хочет выглядеть более захмелевшим, чем это было на самом деле.
— Я считаю, — продолжал американец, — что секретные службы не должны быть простыми поставщиками информации для правительств, которые не в состоянии в этой информации разобраться. Секретные службы укомплектованы мудрыми людьми, умеющими видеть глубже всех и дальше всех. Только эти люди в состоянии принимать единственно верные управляющие решения как во внутриполитической, так и во внешнеполитической областях, следовательно им и должна принадлежать власть. Только при таком условии мир будет наконец избавлен от несусветной глупости проходимцев-политиков… Что вы думаете по этому поводу, уважаемые джентльмены?.. Вы пока ничего не думаете?.. Так я предлагаю провести небольшой симпозиум по затронутому вопросу. Воспользуемся тем обстоятельством, что в этом зале сейчас присутствуют представители секретных служб почти всех великих держав. Нет, нет, я не оговорился. Наш бармен работает на китайскую разведку. Он занимается здесь созданием экстремистских групп маоистского толка. Ну и пусть себе занимается. Нам от этого — никакого вреда. Одна польза, ибо экстремисты компрометируют саму идею коммунизма… Мы позовем китайца к нашему столу… Не хватает лишь русского коллеги… Странно… Ведь он тоже должен быть тут!..
Роджерс вдруг прервался, в упор взглянул на меня и спросил вполне трезвым голосом:
— Послушайте, дорогой Арнольдо, а не вы ли и есть этот самый русский?
Мне почудилось, что сердце мое остановилось, но я нашел в себе силы расхохотаться. Вслед за мной захохотали Уилсон с Бессьером.
— Мистер Роджерс, — сказал я, давясь от смеха, — неужели вы полагайте, что я вот так возьму и расколюсь сразу? Вам придется крепко поработать, прежде чем вы сумеете вывести меня на чистую воду. Действуйте! Вы контрразведчик. Вам карты в руки.
— Ну ладно, — проворчал Роджерс, улыбнувшись, — пошутили и будет. Я предлагаю выпить за нашу мужскую компанию. За наше умение расслабляться после трудной работы!..
Приехав домой, я до утра не мог сомкнуть глаз, а утром мне предстояло отправиться на встречу со «Стеллой», ибо наступило последнее воскресенье месяца — день очередного сеанса связи с «Фанатиком».
На пути к монастырю святой Магдалены я проверялся тщательнейшим образом, но никаких признаков слежки за собой не обнаружил. И все же ощущение надвигающейся опасности не оставляло меня. Исабель сильно запаздывала, и это ощущение еще более усилилось. Она пришла минут на сорок позже обычного, взъерошенная и встревоженная.
— Что-нибудь случилось? — спросил я.
— Там ничего не случилось, — ответила девушка, махнув рукой в сторону монастыря. — Просто он сигналил сегодня невероятно долго. Я боялась, что бумаги не хватит. Вот. Целых шесть страниц.
— Спасибо. Но в чем же все-таки причина твоего волнения?
— В городе за мной увязались какие-то парни на зеленом «Мустанге». Они ехали впритирочку сзади.
— И ты позволила сопровождать себя до монастыря?!
— Что вы, Арнольдо! Ваши уроки не пропали даром. Я остановилась у одной из платформ электрички. Они тоже остановились. Я незаметно проколола стилетом шину на одном из колес моего автомобиля и попросила их поставить мне запаску. Когда они начали возиться с колесом, я сказала, что сбегаю в станционный буфет за «Пепси-колой» для них, а сама вскочила в поезд и уехала сюда.
— Неплохо. Они видели, в какую сторону ты подалась?
— Нет, меня скрывал от них какой-то киоск.
— Других подозрительных машин не было?
— Был еще голубой «Ситроэн», но он все время держался на четверть мили впереди. Около станции у них тоже что-то случилось. Они подняли капот и ковырялись в моторе.
— А из «Ситроэна» могли видеть, как ты садилась в поезд?
— Пожалуй, могли.
— Давай, Исабель, посидим, отдохнем, успокоимся и подумаем, как нам быть дальше.
Мы опустились на камни друг против друга. Крутой обрыв заслонял нас от солнца и посторонних глаз. Я пристально посмотрел на девушку. Она сидела в своей любимой позе, обхватив колени руками, прислушивалась к шороху волн и, казалось, не совсем понимала всю серьезность ситуации.
— Почему вы смотрите на меня так, Арнольдо?
— Я думаю, что женщина с твоим лицом не могла родиться в каменном веке. Да и для нашего времени ты слишком большая роскошь. Тебе следовало бы появиться на свет лет через триста. Тогда уже не будет морд, харь, рож, рыл, а будут лица, одни только лица. И города свои люди станут называть не в честь бездарных политиков, а именами гениев человечества. И любовь нельзя будет купить за деньги. Да и самих денег не будет.
— Значит, любовь останется?
— Конечно! Ибо мудрец сказал: «Высшее достижение цивилизации есть то, что мужчина научился любить женщину». Видишь, как стоит вопрос? Не будет любви — рухнет цивилизация. Значит, любовь должна остаться, как бы ни старалась современная мода ее испохабить.
