Во время перерывов на обед она приносила домой в дамской сумочке секретные документы, свернутые в трубку. Он быстро их фотографировал и возвращал ей. Пленки обрабатывал в своем ателье. Возвращаясь после работы домой, пришлепывал магнитный контейнер к металлическому поручню лесенки, ведущей на мостик, переброшенный через один из каналов, которых так много в столичных парках. Через три минуты связник снимал маленькую неприметную железку. Случалось так, что тот или иной документ попадал на стол руководителя советской разведки раньше, чем с ним знакомился шеф Лотты.
Они стали жертвами предательства. Улики были столько бесспорны, что отпираться не имело смысла. Когда следователь спросил Зайделя, какие именно документы он успел передать русским, тот только плечами пожал.
– Откуда мне знать? У меня не было времени читать их.
Лотта на вопросы не реагировала. Она была в шоке. Пустые глаза ее глядели куда-то поверх головы следователя, на лице застыла маска ужаса и отчаяния. Выведенный из себя чиновник сорвался на крик:
– Да понимаете ли вы, фрау Зайдель, что ваш муж женился на вас не по любви, а по приказу русской разведки?!
– Да, это так, – вмешался Отто, но потом я полюбил ее. Уверяю вас, господин следователь, эту женщину есть за что любить.
Зайдель явно щадил ее самолюбие, но вряд ли она поняла это.
– Уведите его, – приказал следователь.
Оставшись с Лоттой наедине, он покопался в ее личных вещах, отобранных надзирателем, и протянул ей овальное зеркальце в простой пластмассовой оправе. Это была изящно сработанная, но очень недорогая вещь.
– Возьмите зеркало в камеру, фрау Зайдель, и посмотрите внимательно на свое лицо. Ни один нормальный мужчина не может полюбить женщину с таким лицом. Кстати, у вашего мужа была любовница. Вот, взгляните!
Он рассыпал перед ней пачку бесстыдных снимков, сделанных скрытой камерой, очевидно, в номере отеля. Она увидела своего супруга в объятиях какой-то смазливой шлюхи, однако продолжала хранить молчание.
– Простите мне мою жестокость, фрау Зайдель, но почему я должен миндальничать с вами? Ведь вы нанесли невосполнимый ущерб моей стране. Когда придете в себя, дайте знать. Я всегда готов выслушать ваши показания. Помните, что чистосердечное признание может смягчить вашу участь.
В камере Лотта присела на койку и принялась внимательно разглядывать свое отражение в зеркале. Я мразь, мразь, мразь, думала она, пошлая дура и мразь. Конечно, этот парень прав. Женщину с моим лицом не может полюбить ни один нормальный мужчина. Она в бешенстве швырнула зеркальце на пол и раздавила его каблуком. Потом подняла длинный острый осколок и снова попыталась увидеть себя. Однако он был слишком узок, этот осколок. Она вертела его так и сяк, но ничего не получалось. Ага, я знаю, на что ты годен, сообразила Лотта. Быстро нащупав теплую пульсирующую жилку с левой стороны шеи, она глубоко вонзила осколок в свою живую плоть чуть повыше сонной артерии и изо всех сил резанула сверху вниз. Алая кровь хлынула на белую блузу. Уже падая, она успела прошептать: «Отто, я люблю…»
Потом наступил мрак.
Это было четверть века тому назад. Я служил тогда в ГДР и занимался помимо прочего подбором агентуры из числа немцев, способных выполнять наши задания на Западе, работая с нелегальных позиций, то есть под чужим именем с поддельными документами в кармане. Подобная категория агентуры готовится долго и тщательно. На задание уходят только специалисты высочайшей квалификации, просеянные, если можно так выразиться, через десяток сит. Оно и понятно. Тут как раз могут потребоваться многие из тех талантов, какими обладают незабвенные герои всех кинобоевиков о разведчиках.
В один из октябрьских дней 1967 года я прощался с агентом «Клаусом», который через пару часов должен был уходить на дело. В подготовке «Клауса» участвовало около десятка наших сотрудников. Но я был ему вроде крестного отца. Я его нашел, приобщил к разведке, обучил азам оперативного искусства. Мне пришлось крепко повоевать за него в руководящих кабинетах, поскольку в биографии «Клауса» была одна заковыка, из-за которой его чуть не сняли с подготовки. Дело в том, что отец агента состоял в НСДАП, служил в ваффен-СС и геройски погиб в самом начале войны с нами. «Клаус» отца не помнил. Он был воспитан матерью – дочерью активного антифашиста, умершего в кацете. Казалось бы, что отец тут ни при чем, однако анкета есть анкета, тем более, что сам «Клаус» правду об отце знал и страдал от этого неким подобием комплекса неполноценности. Он был хорошим, исключительно порядочным парнем и из кожи вон лез, чтобы доказать нам полную свою непричастность к заблуждениям родителя.
Однажды мы ехали с ним вдвоем на моем «Фольксвагене» из Ляйпцига в Берлин. В Ляйпциге у нас были кое-какие делишки на ярмарке. Погода стояла чудесная, и «Клаус» предложил остановиться, чтобы немного погулять на природе. Я свернул с автобана на парковку, взял из машины папку с документами и пошел за «Клаусом» в лес. Это был чистый, сухой, хорошо прибранный сосновый лес. Деревья прямыми свечами уходили в ясное небо. На каждом стволе висел горшочек, куда по специальному желобку стекала целебная смола. Все было по-немецки аккуратно и скучновато красиво. На одной из сосен стучал дятел.
– Дай пистолет, я собью его, – сказал вдруг «Клаус».
От неожиданности я даже споткнулся и остановился. Он тоже остановился, повернувшись ко мне вполоборота. Просьба «Клауса» была нахальной и противозаконной. Он отслужил положенный срок в армии и прекрасно знал, что личное оружие запрещено передавать посторонним лицам. Однако здесь был особый случай. Я внимательно посмотрел на него. Передо мной стоял рыжеватый ладно скроенный молодой немец и, прищурившись, насмешливо разглядывал меня стального оттенка глазами. Мне подумалось, что, вероятно, точно так же выглядел его отец в том проклятом июне.
– Ты все равно не попадешь в дятла, – сказал я. – Он сидит слишком высоко.
– Не то говоришь, – сказал он. – Ты ведь о моем отце сейчас вспомнил.
– Да, – признался я.
«Клаус» повернулся и быстро пошел вперед.
– Постой! – окликнул я его. – Остановись и подойди ко мне.
Он повиновался. Я расстегнул пиджак, достал пистолет из кобуры, висевшей на поясе, спустил предохранитель и, передернув затвор, протянул ему оружие. Он выстрелил в дятла, почти не целясь, и тут же вернул мне пистолет. Дятел даже взлетать не стал. Он только прекратил свой стук и затаился, удивляясь, очевидно, нашей дурости.
– А теперь бежим! – крикнул я. – Не то кто-нибудь запишет номер нашей машины и донесет об охоте с применением боевого оружия.
Мы бросились к автобану.
Надо сказать, что после этого между мной и «Клаусом» установились отношения глубочайшего взаимного доверия. Начальству о вышеописанном эпизоде я, разумеется, не стал докладывать.
Все это случилось довольно давно, а вот теперь «Клаус» уходил на дело. Бутылка сухого вина выпита, бутерброды съедены, все слова, которые принято говорить в таких случаях, сказаны. Мы поднялись из-за стола. Я порылся в карманах, достал ключи от машины, снял с кольца брелок – тяжелого оловянного медвежонка, гербового зверя старой прусской столицы, купленного в Западном Берлине, и протянул сувенир «Клаусу».
– На, возьми на память. Там у тебя будет шикарный автомобиль. Пригодится.
«Клаус» тоже полез в карман и отдал мне свой перочинный нож.
– Его все равно нельзя брать с собой. Он сработан в ГДР.
Мы обнялись и крепко пожали друг другу руки. «Клаус» ушел…
Вернулся он через восемь лет, выполнив задание и ухитрившись не оказаться за решеткой. Кто-то из наших сотрудников рассказал ему, что я снова пребываю в Берлине, и «Клаус» пожелал увидеться со мной. Я поехал к нему в отель, где он временно проживал, отдыхая и приводя в порядок потрепанные нервы.
Вопреки моим ожиданиям, «Клаус» встретил меня весьма прохладно. Он был хмур и расстроен. Когда я осведомился, в чем дело, «Клаус» ответил:
– Смотрел сегодня фильм про Штирлица. Помнишь, как ваш разведчик укокошил своего верного агента, моего тезку? Когда-нибудь и вы меня так же… За миновением надобности.
– Не дури! – сказал я. – Выкладывай, что у тебя на душе. Разберемся вместе.
– Сердце у меня болит. Это от вашей чертовской работы. Скоро сдохну.
– Ерунда. Невроз. Отдохнешь, и все пройдет. Кстати, у меня тоже болит сердце и тоже от нашей чертовой работы.
Во взгляде «Клауса» я увидел иронию.
– С чего болеть твоему сердцу? – спросил он. – Разве ты, сидя тут, каждый день ожидаешь, что за тобой могут прийти?
– Я боюсь, что прийти могут за тобой. И учти, что ты у меня не один такой.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что все восемь лет вспоминал обо мне ежедневно?
– Да, вспоминал.
– Не верю тебе.
Я пожал плечами и в качестве последнего аргумента выложил на стол его перочинный нож. «Клаус» как-то сразу сбросил с себя всю свою колючесть.
