Потом нас в резерв перевели и, не дав отдохнуть, на Комсомольское. Там менты две недели не могли ничего сделать. Опять равняли и прокатывали. Танки — как сито. На этой войне «тридцатьчетверки» бы всех обошли. Их надо, как паровозы, консервировать на запасных путях. Вот начнется настоящая большая война, и все эти «восьмидесятки» обкакаются. А «тридцатьчетверка» — гениальная машина. Но будет война, а она непременно будет, иначе все это бессмысленно вообще, и появятся и машины, и самолеты, и вертолеты. И Шамановых еще дюжина. Мы еще пива в лондонском пабе выпьем. Подъедем на танке и выпьем. Зря они канал под Ла-Маншем нарыли. Проскочим, пока они его заблокируют, и Аллах акбар. Да, психи мы, да, азиаты мы, с раскосыми и хищными глазами.
— Иван Иваныч.
— Встать и идти. Всем идти и строиться.
Я встал и пошел. Минут через тридцать он остановился, посмотрел на меня, сплюнул на землю.
— Скоро форт Грозный. Где-то рядом Калиновская.
Пустырь этот казался бесконечным. Провожатый мой шел совершенно спокойно, основательно, но не спешил, как будто грибы собирал.
— Все, — выдохнул он, когда мы присели на обочине, — бог миловал.
— Да что тут, все, что ли, минировано?
В ответ он посмотрел на меня уничижительно и недобро:
— В следующий раз сам пойдешь впереди. В армии-то служил?
— Не. На сборах был. Кафедра военная.
— И кто по кафедре?
— Оперативно-тактическая пусковая установка. Командир.
— Твоих установок уже давно нет на балансе. А может, и есть. Как комплекс назывался?
— Не помню. Цифирки не помню. Ну те, что на парадах таскали по Красной площади.
— Да есть где-то. Законсервированы. И потому мы непобедимы.
Мимо пожилые чеченцы везли тележку. На ней мешки, в мешках — посевной материал, наверное. На нас старались не смотреть. Иван Иваныч автомат свой переложил поудобней, поднапрягся. «Колхозники» тележку покатили быстрей. От греха.
— Наверняка на каждом не по одной душе. Как думаешь?
— Тебе видней.
— А ты-то как думаешь?
— Мне думать нельзя. Я должен твои указания выполнять и не разговаривать.
— Ага. Это ты уяснил. Пошли, однако.
Потом мы долго шли мимо гаражей. Никаких «жигулей» и «москвичков», никаких «нив» и «тойот» в них уже не было. Двери сбиты, стены частью порушены. Видно, и здесь кто-то держал кратковременную оборону. Вот и бойницы, вот и россыпи гильз. Тел убитых нет. Только собак стая подлетела было, а когда мы замахнулись в два кулака, отпрянула. Потом еще бежали за нами с километр и наконец отстали.
Смрад и нечистое пламя от факелов вдоль дороги. Это горел левый нефтепровод. По холму сползали горящие языки. Горели ручейки и целые озера. Горела земля, и только небо не могло больше гореть. Оно устало, и неминуемые дожди должны были вскоре упасть на эту проклятую землю.
Потом пошли один за другим блокпосты, и Иван Иваныч проходил со своим документом и паролем, как штык-нож.
В центр Грозного мы попали уже к вечеру. День стремительно катился к комендантскому часу, следовало поспешать. Привидения, бывшие когда-то жителями города, то возникали, то пропадали, как сквозь землю проваливались. Они усвоили эту науку материализации и левитации за шесть лет войны и временных оккупационных режимов. Они не истаяли, не растворились в зыбком, противоестественном воздухе.
Резиденция Масхадова — чистый после недавней косметики дом с черными пятнами попаданий в окна, с выбитыми элементами стен. И опять — россыпи гильз и щебень осколков. Исписанные братками стены. «Теперь на Москву! Русский солдат, — читаю я крупную надпись посреди автографов омоновцев, собровцев и мотострелков. — К написанному присоединяемся». И с полсотни подписей.
— Вот мост героя девяносто третьего года господина Романова. Здесь его нашло возмездие.
— За что?
— А то ты не знаешь. Сам-то небось радовался успехам демократии?
— Еще как. Криком радостным исходил.
— Верю.
Собак стало еще больше, и взгляды у них были откровеннее. Уцелевшее отчасти неприлично огромное здание универмага и туннель под ним. Стратегический объект.
На площади Минутка в тот предновогодний день я побывал, спеша за елочкой и шампанским. Я и не знал, что это за место, но в трамвайчике заговорили: «Минутка, Минутка…», — и я вышел. Теперь вокруг не было ничего, кроме руин. И явственные следы работы саперов: «Проверено, мин нет». Мы передвигались вдоль этих табличек, по коридорам и стрелкам, предъявляя аусвайс. Иван Иваныч снова и снова объясняется с постами. Меня здесь явно не любят. Выгляжу инородно и неприятно, и документы отсутствуют. Но за десять минут до начала комендантского часа мы находим того, кто нам нужен.
Это было одно из зданий МШГБ. Здесь размещался тот отдел, по которому числился Старков.
Рамы вылетели, двери снесены, следы пожара на втором этаже. После боя и зачистки в здании произведена доскональная проверка. Все, что осталось по недоразумению или халатности из документов, вывезено. В помещениях никого.
— Нам в правое крыло и в подвал. Из коридора вниз. Так он объяснял, — сказал Иван Иванович.
— А чего этот человек другой подвал не выбрал под жилым домом? Тут все мрачно как-то.
— Тут надежно. А в подвале комфортные условия. Он к обороне готовился.
— А чего же не оборонился?
— А ты вокруг посмотри.
— Я сегодня уже насмотрелся. Ряд волшебных изменений милого лица. Мне бы в Заводской район.
— Зачем?
— Я там был счастлив.
— Слушай, Андрюха, ты своей смертью не умрешь.
— Ладно тебе. К слову пришлось.
Дверь вниз, в подвал, заперта изнутри. Иван Иваныч стучит, и снизу приближаются шаги. И совсем по-домашнему:
— Кто там?
— Президент Масхадов. Открывай.
— Я кроме шуток спрашиваю.
— А я кроме шуток отвечаю. Власть переменилась. Наши опять в городе. Сейчас будем офисное оборудование вносить и сотрудников рассаживать. Открывай, чего придуриваешься. А то гранату брошу.
— Да кого черт принес?
— Открывай, сказано.
Отстранив мужика в пальтище старом и спортивной шапочке, мы спустились вниз.
— А ну, ты, хозяин! Давай показывай!
— Чего? Где?
— Проверка паспортного режима. А вот и журналист. Из Москвы. Все запишет и передаст куда следует. Вперед.
— А документики извольте?
— Какие еще документики?
— Ты чего балагуришь? Ты что, сука, балагуришь? Ты мне, может, квартиру вернешь? Ты мне мир и дружбу вернешь?
— Равенство и братство. Ладно, извиняй, если что не так. Веди к себе. Дело есть.
В подвале — толстые несущие колонны. Свет от коптилки крадется между ними. Наконец в углу обнаруживаются еще два гражданина. Лежанки — положенные на снарядные ящики доски. Таз, банки трехлитровые, тряпки, ковер дорогой и толстый. Телевизор. Телевизор-крошка.
— Что в новостях показывают? Как продвижение войск? — опять начал куражиться Иван Иваныч.
— Так электричества нет.
— А зачем аппарат?
— Так от аккумуляторов можно. Только сели.
— А, — поскучнел Иван Иваныч, — подзарядить нужно.
— А у тебя есть где?
— Посодействую. Вы кто, мужики, такие?
— Мы с улицы Лермонтова.
— А почему здесь?
— А мы всю войну вместе путешествуем. Соседи.
— А родственники ваши где?
— Долгая история.
— Ладно. Так. Три метра от слухового окна и семьдесят сантиметров налево. Это примерно здесь.
На месте, выбранном Иваном, стояли мешки какие-то.
— Что в мешках?
— Барахло. Тряпки. Вы с какой части-то?
— Из сорок второй армии. А я вроде завхоза. А это корреспондент. А я интендант, значит, — завел он опять свою шарманку.
— А мешки наши при чем?
— У тебя свечи есть?
— Какие?
— Стеариновые.
— Охренел! Это же дефицит. Пятьдесят рублей одна.
— Вот тебе пачка.
Иван вынул из вещмешка дорогой подарок и вручил его хранителям очага.
— Ни фига себе. Спасибо.
— Вот тебе еще тушенки банка и поллитруха.
— А хлеб есть?
— Хлеба мало. Располовиним.
— Вы из МЧС, что ли?
— Мы из СМЕРШа. Слыхал? Ладно. Вы света прибавьте и дайте мне ломик какой.
— Чего?
— Прочность пола буду проверять. Так мне приказано.
Разговор этот дурацкий и все, что его сопровождало, вывели жителей этого подвала, угробленных жизнью напрочь мужиков, в состояние какой-то фантасмагории. Свобода, нежданная и решительная, сломала все. Нужно было встраиваться в жизнь сначала.
Мужики вскрыли тем временем тушенку, разлили по чашкам хлебное вино и зажгли аж три свечи.
Иван отодвинул мешки и постучал концом лома по полу. Левей постучал, правей. Остался доволен звуком. И стал крошить стяжку. Мужики замолчали обалдело и уставились на своего то ли благодетеля, то ли палача. Время на дворе хуже чем смутное.
