Так размышлял Аввакум, держа чашу в руках и машинально свинчивая и развинчивая обе ее части. Конечно, замысел Ичеренского пока не дал никаких практических результатов, потому что Аввакум засунул чашу на дно своего кованого сундучка тотчас же, как получил ее из рук полковника Манова на следующий день после казни Ичеренского. Ни прокурор, ни другие свидетели казни не знали, кто такой мнимый археолог, а имя, упомянутое Ичеренским, они слышали впервые. Он назвал некоего Ивана Стоянова, но лишь в одной Софии Иванов Стояновых несколько тысяч. Прокурор отправил чашу в следственный отдел. Здесь только главный следователь по делу Ичеренского знал, кто скрывается под банальным псевдонимом «Иван Стоянов».
Следователь переслал чашу полковнику Манову с просьбой вручить ее лично мнимому археологу.
Уложив бумаги и вещи в чемодан, он отнес его в прихожую и попросил хозяйку отдать человеку, которого он пришлет за ним. То немногое, что он оставил у себя, свободно разместилось в старинном дубовом сундучке, окованном железными полосами, с перламутровым солнышком на пожелтевшей крышке.
Прибрав в комнате и поставив сундучок на место, Аввакум почувствовал вдруг страшную пустоту и одиночество. Он набил трубку и стал перебирать свою библиотеку, перелистывая старые журналы, разглядывая иллюстрации, словно разыскивая что-то. Вскоре он поймал себя на том, что ничего в сущности не ищет и что рытье в книгах — пустое и бесцельное занятие. Оставив книги в покое, он взял альбом и, усевшись поудобнее в глубоком кожаном кресле, с глубокомысленным видом принялся за рисование. Один за другим появлялись рисунки: сначала коринфская колонна, за ней фасад дома в стиле барокко, собака, ищущая след. Но колонна осталась без капители, фасад — без окон, а собака — без ног. За что бы он ни брался, все туг же валилось из рук, и на душе становилось тоскливо. Чувство одиночества разрасталось, и ему казалось, что оно, как ядовитый газ, постепенно пропитывает все его существо, что в нем самом и вокруг него расстилается пустыня — бескрайняя, душная, придавленная желтым маревом.
Он отложил альбом и карандаш и принялся расхаживать по комнате, закуривая го сигарету, то трубку. Во рту стало горько, а голова отяжелела. Он всячески пытался убедить себя, что настроение, которому он поддался, глупо, сентиментально и ему вовсе не к лицу, тем более что сам он всегда презирал сентиментальных людей, которые постоянно хнычут и сетуют на скуку и одиночество. «О каком одиночестве может идти Речь, — убеждал он себя, — когда у меня столько друзей в институте? Разве не глупо жаловаться на скуку, если в реставраторской меня ждет так много интересной работы, если надо готовиться к новым раскопкам и писать книгу об античной мозаике, если в сборнике задач по высшей алгебре осталось еще столько нерешенного и, наконец, как ни странно, если еще осталось столько неразгаданных секретных замков, к которым пало подобрать ключи; все это ждет моего ума и моих рук — да как я смею хныкать от скуки и жаловаться на одиночество?!»
Против таких доводов возразить, конечно, было нечего, и Аввакум Пыл готов поднять руки и сдаться. Но капитуляция не всегда помогает побежденному. Пустыня в его душе ширилась и еще больше угнетала своей безграничной серостью.
Вдруг он вспомнил, что в шкафу стоит бутылка хорошего коньяка. В минуты усталости он подливал коньяку себе в чай — и только. Он никогда не испытывал влечения к алкоголю. Но теперь, вспомнив о бутылке, он гак обрадовался, словно ему предстояло приятное свидание с женщиной или же чтение интересной книги, вызвавшей восхищенные отзывы серьезных читателей.
Лукаво улыбаясь, Аввакум с видом заговорщика направился к шкафу. Но ему не пришлось отвести душу и за коньяком. Не кто иной, как Слави Ковачев, его постоянный и незадачливый соперник, помешал времяпрепровождению, приятность которого он уже предвкушал.
Слави Ковачев, в темном «официальном» костюме, с крахмальным воротничком, выглядел слегка смущенным и расстроенным. Войдя, он тщательно вытер ноги — на улице шел дождь и. прежде чем усесться в кресло, не забыл расстегнуть две пуговицы своего двубортного пиджака.
— Чему я обязан такой чести? — спросил его Аввакум с кислой улыбкой. — Разве вы не знаете, что я временно «изъят из обращения» и поэтому не совсем уместно встречаться ее мной?
Слави Ковачев покраснел, посмотрел зачем-то себе под ноги, уныло улыбнулся и махнул рукой.
— Не тревожьтесь, — сказал он — Никто за мной не следил и не следит, ни единым глазом. Мне далеко до вашей славы, и я не представляю интереса для иностранной разведки. Я пришел, чтобы лично поздравить вас с недавним успехом Я имею в виду историю с ящуром. Вы проявили большое чутье и мастерски нанесли удар.
— О господи! — Аввакум поморщился и развел руками. — Если вы думаете, что ваша высокая опенка доставляет мне удовольствие, то вы заблуждаетесь. Это все равно, что угощать непьющего дорогим вином. Жаль вина, не правда ли? Что же касается «чутья», о котором вы упомянули, то я, хотя и «изъят» временно из «обращения», все же позволю себе сделать вам серьезное замечание: забудьте эти глупости. Нет ни чутья, ни интуиции. Есть умение наблюдать и умение рассуждать. Если хотите, назовите эго умение талантом — все равно. Но слово «чутье» исключите из своею лексикона — оно отдает мистицизмом.
Стеши Ковачев с рассеянным видом пожал плечами. Ему не хотелось спорить.
— Конечно, — продолжал Аввакум, ощущая потребность в собеседнике. — недостаточно одною лишь умения наблюдать, разумно анализировать и обобщать. Спору нет, это основные средства при поисках истины. Но если мы ограничимся только ими, мы окажемся неисправимыми схематикам, будем лишь холить вокруг да около — двигаться по орбите истины, а в саму истину едва ли проникнем Вам ясно?
Слави Ковачеву далеко не все разглагольствования Аввакума казались ясными. Но боясь, что его примут за тугодума, он утвердительно кивнул головой.
Необходима еще техника, информация и многое другое, — сказал он.
Аввакум пристально посмотрел на него и покачал головой. Огонек в его глазах погас, желание спорить пропало. Он снова почувствовал, что его охватывает отвратительное, болезненное чувство одиночества.
— А не выпить ли нам по рюмке коньяку? — предложил вдруг он. Они чокнулись. Аввакум одним духом опорожнил свою рюмку и налил еще по одной.
У Слави Ковичсва словно прибавилось смелости.
В сущности, я пришел к вам попрощаться, — заговорил он. Завтра можно сказать, — он театральным жестом взмахнул рукой, — я опускаю паруса и бросаю якорь в тихой заводи. Получил новое назначение начальник районного управления милиции в городе Русе. Работа более ответственная, но куда тише и спокойнее, чем здесь.
— Да, — заметил Аввакум и замолчал. Новость не очень удивила его. — Вы сами хотели, чтобы вас переместили? — почти равнодушно спросил он.
— Сам, — подтвердил Слави Ковачев — Бактериологическая диверсия в Родопах заставила меня серьезно подумать о себе: нелегко пережить две неудачи подряд. За этот год я дважды дал маху. А наше дело не пустяковое. Ошибочная гипотеза может стоить жизни невиновному и причинить страшный ущерб. Дрожь пробирает, как подумаю о Парашкевове и о Тешкове. Я, можно сказать, человек с железными нервами, но в последнее время просыпаюсь по ночам, таращу глаза в темноте и не могу заснуть. Кстати говоря, успехами по службе я вовсе не так уж обижен. Но теперь, похоже, настали другие времена, а я оказался не подготовленным к переменам. Мне всегда везло, когда противник действовал дерзко, жестоко, но обыкновенно. Сколько разных типов, например, переходят границу и проникают в страну. Ну что ж! Я вынюхивал их явки, связи, устраивал засады. Бывала и стрельба и погоня, и риск был, подчас приходилось туго, но в большинстве случаев я справлялся с детом. Теперь же они действуют по-другому, исподтишка, в перчатках. Так скрыто и замаскированно действуют, что дух захватывает, как подумаешь. Будто в шахматы с нами играют. И горе тебе если ты окажешься малоопытным игроком! Я вполне согласен с вашим замечанием о чутье. Раньше, когда мы гонялись за ними по лесам, чутье играло большую роль. Пойдет негодяй по той или иной тропинке, осмелился ли спуститься с гор на явку — все это я в большинстве случаев чуял и долго не раздумывал. А теперь. чтобы разгадать их ход, приходится решать математические задачи, и притом сложнейшего типа. Случай в Момчилове и диверсия с ящуром были задачами как раз такою рода. Я пытался их решить, работал на совесть, для меня это было делом чести, — но провалился. В обоих случаях оказался несостоятельным. Либо школа моя устарела, либо математический подход не по мне. Одно из двух. Но, во всяком случае, я сделал для себя правильный вывод. Вы как думаете? Аввакум отпил из рюмки и пожал плечами.
