— Но ведь он молод, красив…
— Вот именно в его возрасте люди и создают что-то дельное.
— Но, Рома, вся эта история бросает на нас тень. Ведь эта повестка…
— Ну и что? — Он живо повернулся к жене. — Что повестка? Разве Вадим ребёнок? Пусть отвечает за свои поступки сам. На меня может бросить тень только моё поведение, мои ошибки.
— Но Катя — твоя дочь… — прошептала жена, округлив глаза. — И ты несёшь за неё ответственность.
— Наверное. Но до определённого возраста. Они с мужем взрослые люди. И пусть не думают, что сумеют свои неурядицы прикрыть моим именем.
— Рома, что ты говоришь? По-моему, твоя работа высушила у тебя все чувства.
Смеляков усмехнулся.
— Ну, ты всегда отличалась страстью к драматическому искусству.
— Ты же должен воздействовать на детей. — Жена подошла к нему, присев рядом на стул. — Ведь у тебя же есть характер. Ты же умеешь влиять на других людей. Ну, например, на подчинённых.
Смеляков тяжело вздохнул.
— Может быть, — проговорил он после паузы. — Но я им не навязываю свою волю. Самая главная ошибка — навязывать свою волю. Человек, если он только человек, должен сам уметь управлять собой. Кстати сказать, в институте я никого не насилую. Я даю возможность проявить себя каждому. Может, поэтому мы и сумели добиться кое-чего.
— Рома, ты увлекаешься! При чём здесь институт? Речь идёт о твоей дочери.
Смеляков склонился над журналом.
— Что ты хочешь? — спросил он наконец, подняв голову.
— Поговори с Катей, с Вадимом. Всё это ужасно неприятно.
Смеляков нахмурился. С дочерью он поговорить не против, но с Вадимом? Он представил себе его самодовольную физиономию, его крупное, сильное тело красивого животного и невольно в душе поднялась волна неприязни. Говорить с этим тунеядцем, прожигателем жизни? Нет! И противно, и бесполезно. Смеляков не одобрял выбора дочери, хотя понимал её как женщину. Красота подкупает. Но он не мог понять, как она не могла разглядеть своевременно его внутреннюю сущность.
— У него отобрали права, — продолжала жена.
— И правильно сделали. Давно пора. Что ещё за мода садиться за руль пьяным?
Жена вздохнула.
— Он дал мне слово, что больше этого не будет.
— И ты поверила?
— Рома, но он муж нашей дочери. Надо бы ему помочь. Всё-таки без машины неудобно — далеко ездить на работу.
— Ничего, доберётся на общественном транспорте.
— Но, может быть…
— Никаких но… И не вздумай обращаться за помощью к моим знакомым. А с дочерью я поговорю…
* * *
В понедельник, едва только Рублёв переступил порог рабочего кабинета, ему позвонил Петраков.
— Сергей Николаевич, зайдите ко мне.
Петраков взволнованно расхаживал по кабинету, ероша свою густую с проседью шевелюру.
— Вот, читайте, — протянул он вошедшему Рублёву лист бумаги.
«Просим всё своё внимание сосредоточить на том, чтобы установить фамилию автора изобретения и возможности вступления с ним в контакт», — пробежал Рублёв машинописные строчки.
Это была расшифрованная записка, найденная в тайнике на могиле купца Маклакова.
— Что вы скажете? — спросил Петраков, когда Сергей Николаевич вернул ему текст записки.
— Скажу, Анатолий Васильевич, что разведка противника, безусловно, интересуется новой антиракетой. Дело это вполне естественное: ведь мы с вами ожидали подобных действий со стороны противника. Но не знали, с какой стороны эти действия последуют.
— Пока у нас есть только одна зацепка — Горбоносый. Кто он? Знает это только Вадим. Займитесь-ка им, Сергей Николаевич, вплотную.
Рублёв замялся.
— Тут есть одно щекотливое обстоятельство. Может быть, кто-нибудь другой?..
— В чём дело? Выкладывай. — Петраков посмотрел на Рублёва с любопытством. — Что случилось?
— Почти невероятная история. Видите ли… — Сергей Николаевич с трудом подбирал слова. — Я познакомился с девушкой… И, как бы вам это сказать… В общем, у меня в отношении её серьёзные намерения…
— И прекрасно! Красивая? — Петраков был явно польщён откровенностью Сергея.
— Сами понимаете, для меня лучше нет…
— Ну что ж, очень рад! В свидетели возьмёшь?
— С удовольствием. Но тут, понимаете, такое дело… Она дочь Смелякова. Я узнал об этом совершенно случайно…
— Ого! — воскликнул полковник. — Как же это получилось?
Рублёву пришлось рассказать всё от начала до конца. Петраков слушал его внимательно, постукивая кончиком карандаша по столу…
— Да, ситуация! — вырвалось у него.
— Понимаете, Анатолий Васильевич, помимо моей воли к служебному делу примешалось личное. Может быть, вы отстраните меня от операции?
— Ну, что за разговор? Кому это нужно! Продолжайте. Конечно, желательно, чтобы эта девушка не знала, что вы занимаетесь фирмой её отца… Она может проговориться дома, а это — нежелательно. Мы не имеем права беспокоить самого Смелякова.
— Мне трудно ей говорить неправду.
— И не говорите.
— У меня случайно вырвалось, что я знаю её мужа. Вернее, она догадалась.
— Ах да!.. Она что, разводится?
— Этот вопрос решённый. Иначе я бы не был с ней знаком.
— Но, надеюсь, не из-за тебя?
— Нет. Они не ладили давно и уже, по существу, давно чужие.
— Я её понимаю… Насколько я знаю Кухонцева, иметь такого мужа — счастье небольшое. А как дети? Дети у них есть?
Рублёв ждал этого вопроса. Он представлял, как трудно было бы Петракову с его цельностью и бескомпромиссностью представить себе, что его сотрудник замешан в чём-то предосудительном.
— Нет, — ответил Рублёв.
— Тогда ещё полбеды. Но она-то серьёзный человек?
— Уверен, что да.
— Смотри, Серёжа… — Петраков впервые назвал его по имени, — не промахнись… В общем, желаю счастья. А что касается её… Как, кстати, её зовут?
— Катя.
— Так вот… сделай так, чтобы Катя пока ни о чём не догадывалась.
— Я решил с ней временно не встречаться.
— Ни в коем случае. Ты должен вести себя так, словно ничего не случилось.
— Хорошо, попробую…
Вадим не сомневался, что ему удастся вернуть права. И тут он больше всего рассчитывал на тёщу. Он знал, что она была женщиной мягкой и неравнодушной к вниманию. Поэтому в последние дни Вадим стал особенно внимателен к ней. Несколько раз он даже приносил цветы, хотя прежде дарил их тёще только ко дню её рождения и то не всегда. Наконец решив, что почва для разговора достаточно подготовлена, он рассказал ей о разговоре в милиции. Она обещала помочь. Но, узнав от Надежды Ивановны о категорическом отказе «папы Ромы», как фамильярно он звал тестя за глаза, Вадим понял, что ему придётся капитулировать. Правда, неприятно, что он подводил этого Павла. Но что поделаешь! В конце концов он не виноват, что им заинтересовалась милиция. Пусть выкручивается сам.
Как-то в конце дня Сергею Николаевичу позвонили из милиции и сообщили о визите Вадима.
— Он разыскивал вас. Говорит, что у него какое-то важное к вам дело, — докладывал начальник отделения. — Мы сказали, что вы будете завтра с утра.
— Хорошо. Завтра я заскочу к вам. Большое спасибо за помощь.
На следующее утро Вадим действительно появился в отделении, как всегда, элегантный, сияющий свежестью и здоровьем. Вёл он себя уверенно, как будто ничего не случилось.
— А вы и в самом деле вернёте мне права, если я вам назову того челыовека? — спросил он, улыбаясь.
— Я вашими правами не распоряжаюсь, но буду содействовать, — подтвердил своё обещание Рублёв.
— Хорошо. Только я не знаю его фамилии. Зовут его Павел.
— Но этого ещё мало.
— Да, я понимаю. Кажется, он возит какого-то дипломата.
— Это уже лучше. Опишите его внешность. Вадим на минуту задумался.
— Ну… высокий, нос с горбинкой, на виске родинка.
— А как вы с ним познакомились?
— Да у меня раз забарахлил карбюратор. Ну, я возился у гаража. Он подъехал, предложил свою помощь. Достал новый карбюратор. Ну, а потом я дал ему свой телефон. Вот так и познакомились.
— А у вас нет его телефона?
— Нет. Он не оставил.
Рублёв пристально посмотрел на Вадима: лжёт или говорит правду?
— Нам нужен его адрес или телефон, без этого прав вы не получите.
Кухонцев на мгновение задумался.
— Послушайте, на кой чёрт он вам сдался? Ну, подумаешь, продал пару деталей — неужели это преступление?
— Скажите, Кухонцев, а этот ваш знакомый не интересовался вашим тестем?
— А… вот вы куда клоните? Шпион живёт этажом ниже. Свихнулись вы все на этом деле. Только и слышишь вокруг: это нельзя, то нельзя. А почему? Потому что у меня тесть знаменитый учёный! Ну и пусть он знаменитый, пусть занят какой-то там секретной работой — при чём здесь я? Что ж мне теперь нельзя ни с кем и познакомиться? Я должен замуровать себя в четырёх стенах и, став на колени, с утра до ночи молиться на своего гениального тестя?
