— А не пошло бы оно в жопу.
— Присоединяюсь.
Я и луга эти полюбил. И мне предстояло полюбить и пустоши. И многое другое.
Время привала еще не пришло, но Старков велел остановиться. Где-то вдалеке прошелестел в небе истребитель. След белый отчетливо виднелся. За ним второй, немного ниже. Но это было полбеды.
— Вертушка. И как не вовремя. — Он выругался долго и неопрятно.
Мы скатились во впадину. Потом еще ниже, заползли под травяной свод и стали ждать.
Вертолет тихо появился из-за хребта и медленно, с нарастающим гулом возник над лугом. Повисев с полминуты, он методично, квадратно-гнездовым способом пропахал зону ответственности, километров десять на десять, изыскивая что-то. Наверное, с неба помятая трава хорошо различалась. Но мало ли кому нужно тут блукать. Может, это звери. Один матерый, другой на обучении и воспитании. Старков был явно озабочен. Наконец винтокрылая машина поднялась, покрутилась еще, поводила мордой и ушла через перевал.
— Быстро вставай. Сейчас самое неприятное. Идем через пустошь. Все как на ладони. Если бы вышли час назад, нам конец.
— Да кому мы тут нужны? И мало ли кто ходит.
— Вперед, я сказал. Дистанция двадцать метров. Не отставать и не приближаться. Если что, уходишь в луга. Все понял?
— Все.
— Вперед.
Мы шли по лишайникам, мхам, мелкому кустарнику. Впадина между двумя гребнями тянулась километра четыре и потом еще столько же. Старков не замедлил своего движения ни на миг. И обошлось. Я просто упал на мох под сводом пещеры. Не пещеры — так, естественного укрытия. Но это был рай.
То, что казалось несбыточным, запредельным счастьем, — произошло. Мы вошли в лес. Смрадный подвал, сырой и безнадежный, «часовые любви», лепешки кошмарные и бесконечный суп казались вещами вечными. Застолья после не воспринимались. Был только подвал, а после лес. Потом провал в памяти. В оперативной. Я похудел килограммов на семь-восемь, запаршивел, смирился с нежитью. Но весенним утром двухтысячного года Старков вывел меня к лесу.
А он был не таким, как тот лес, между Ладогой и Балтикой.
Я прижался щекой к кривой сосне, обнял ее, потерся лбом. Я снова жил.
— Ну что, бедолага, хорошо тебе? — спросил Славка.
— Хорошо, дяденька.
— Тогда гляди в оба. Здесь все не так, как в России. На севере. И помни: мы идем по нейтральной территории. Здесь нет никого. Но в любое время могут появиться. Потом, здесь схроны чеченские, бункера. Я знаю не обо всех. Что-то могли сымпровизировать во время моего отсутствия.
— Ты что, начальником штаба был у них?
— Вроде этого. С сосной кончай целоваться. Проводим осмотр оружия, поправляем вещмешки, переобуваемся.
Автомат короткий, с глушителем, рожки и гранаты в клапанах разгрузки. Про все мне Славка рассказал, провел неполную разборку, заставил меня повторить нехитрые манипуляции, особо долго втолковывал про гранаты. У самого Старкова в мешке и для подствольника начинка, остроконечная. Прицел ночной, разобранная винтовка снайперская, патроны поделены поровну, и мне откровенно тяжело. Но свежий воздух и армейская тушенка с лепешками сделают свое дело. При столкновении с чеченами или с русскими я не должен делать ничего, просто прикрывать спину своему ведущему и стрелять только по его приказу, а если такого не успеет последовать, то действовать по обстоятельствам, попытаться выйти из боя, отлежаться, выходить потом к русским и говорить то, что затвержено и заучено. Не более того, а пока мы идем по чужому лесу, и я поражен его содержанием и формой.
Мы вошли в лес с севера. Здесь сухо, ветер прохладен, пейзаж прост и отчетлив. Кривые сосны и еще более кривые березы. Потом понемногу начинают появляться осина, клен, ива, наконец и дуб. Он тоже не русский какой-то, тонковат и не совсем прям. Потом в подлеске обнаруживается можжевельник. Мы делаем первый привал. Прошло два часа. Пот не течет по моему лицу. Организм подсушен тюрьмой. Первая влага на лице дурная. Это все еще выходит лишняя вода. Пот пойдет после, обильный и жестокий, тот что съедает глаза. Но это еще не совсем сейчас, и идти вроде бы не очень затруднительно.
— Нарвать не хочешь травки? — спрашивает Старков.
— Зачем?
— На водке настоишь. Пить будешь в СПб. Угощать кого.
— Сплюнь, дядя. До СПб далеко.
— Да брось ты. Ближе, чем ты думаешь.
— У нас своего можжевельника полно.
— Этот слаще. Ну, пошли дальше.
— Слушаюсь.
А склон ниже был весь желт.
— Что это?
— Рододендрон. Чувствуешь, доносит?
Пахло резко и приторно. Потом ветер сменился, и запах ушел. Потом опять вернулся.
— Двигаем быстрей отсюда. Потом голова будет болеть. Ядовитый он. Сблевать можно.
— А мне нравится.
— Не все, что нравится, можно в рот класть. Или не во все вкладывать.
— Вам виднее.
— Вот не вложил бы в свое время, быть бы мне сейчас без напарника.
— Так у тебя и приключений бы меньше было.
— Не скажи.
А лес продолжал поражать меня своей изысканностью. Часа через три, после второго привала, начались цветочные поляны. Ландыши, огромные, крепкие, еще пионы. А вот высокие розовые кусты и Старков не сумел опознать. К вечеру начались мхи и на них обильные листья брусники. Осенью бы здесь оказаться. Но от мысли этой стало нехорошо и неспокойно.
Ночлег Старков определил у ручья, под рябиной. Расстелили войлок, под него — ветки сосновые, поверх — спальники. Костерок учитель развел в яме, прикрыл ветками. Только вскипятить полкотелка чаю. Дым по отводной канавке, густо укрытой ветками, уходил к ручью. Спали по очереди. Впрочем, мне отводились самые легкие, комендантские часы. Я спал без сновидений и проснулся без иллюзий. Болели ноги, руки, плечи.
В шесть утра мы проверили и отладили все что нужно В шесть тридцать вышли на маршрут.
Ближе к югу сосны стало заметно меньше. То дерево, которого я не знал, оказалось буком. По словам Старкова, во времена «медового месяца» чеченской демократии бук и еще дерево тис, которое я то ли увижу, то ли нет, просто свели под корень.
Мы проваливались в мох по колено и оттого шли совершенно бесшумно. Старков отучил меня балагурить на маршруте. Вообще говорить приказал только по острой производственной необходимости, и я старался не нарушать этого табу, матерясь тихо и незамысловато. Дважды издалека видели кабанов.
Потом пошли валуны, поросшие мхом снизу доверху, папоротники высоченные и непостижимые цветы и травы. Наконец Старков нашел тис.
— Древесина у него плотная до упора. Сталь тупится. Пилы ломаются.
Листья у тиса оказались мелкие, похожие на кипарисовые.
— По четыре тысячи лет живут деревья. Хочешь столько?
— Если в этом лесу, то хочу.
— В этом нельзя. Можно на клумбе Летнего сада.
— Хорошая мысль.
Дикие яблони и груши попадались редко. А вот барбарис я просил Старкова найти. Обещал другану своему в Питере. Ягоды прошлогодние, сухие, кое-где сохранились. Я собрал и веточек наломал и спрятал в рюкзак, в потайной карман.
На третий день мхи закончились, лес опять стал строже, понятней. Опять пошли пихта, и ель, и сосна кривая. Потом — рододендроновые склоны, липкие и манящие. Вот какова она, «альпийская роза». Чеченская. Полюбил я этот лес.
Потом пошел ольховник, и мы остановились.
Звездочет появился у нас неожиданно. У Старкова все было так. Для него продумано, для меня — как снег на голову. Звездочет-проводник. Из какой-то дыры его вытащил Славка для этого вот перевала, и потом он исчезнет. Как Иван. Как другие.
Мужик был чеченцем, по словам Старкова — инструктором по горному туризму. А до этого окончил Московский университет. Астрофизик. Как звать его на самом деле, мне знать было не велено.
Я надел свитер, одолженный Звездочетом. Подниматься сегодня нужно было высоко. Все было готово, но он медлил, поглядывая на небо. Он показал Старкову на облака, наплывающие из-за перевала.
— Почему стоим? — поинтересовался я.
— Эта ученая рожа говорит, что будет буран.
— А ты что думаешь?
— И я не пальцем делан. Обыкновенные облака. Пойдем, однако.
— Ну-ну, — прокомментировал Звездочет, — с годами люди становятся мудрее.
Шнур, ледоруб, карабины. Это мне все пока казалось игрушками. Нормальный мужик прошел бы перевал просто с хорошей палкой. Так я решил поначалу.
Звездочет еще долго бормотал что-то себе под нос, уже выйдя на тропу. Потом ушел далеко вперед, и мы нагнали его только возле перевала.
Крутая тропа вилась среди острых камней над пропастью. Скрытая местами снегом, она меня не привлекала. Звездочет по-прежнему шел впереди, медленно преодолевая крутой склон. Потом я, замыкал Старков. Наш лидер время от времени отклонялся от тропы, пробуя снег ледорубом. Он и проваливался, и падал. Знать, совсем непростой это был путь. Настолько непростой, что мы со Старковым забыли о прогнозе Звездочета, тем более что высоко над нами засияло солнце. Снег стал еще рыхлее, ноги едва передвигали. Но все же это было солнце. Прекрасное и какое-то домашнее. Тут-то его и накрыла огромная неопрятная туча.
