– Я хотел уехать в Индию.
Оглушительный хохот грянул вокруг. Я лежал красный и потный, готовый провалиться сквозь землю. Лицо кололо.
– Зачем?
– Для революции.
Улыбка сбежала с лица людей, сидевших за столом.
– Эх ты, Монтигомо Ястребиный Коготь! – утирая глаза, все еще полные слез от смеха, сказал Листер.
Мною овладела слабость. Я закрыл глаза. Я услышал мягкий голос Листера:
– Пусть отдохнет наш Афанасий Никитин.
…И потом низкий мужественный голос Рубцова:
– А теперь на рыбалку. Лодки готовы. Мы должны вернуться с рыбой к ужину. Хватит пловов, давайте сегодня уху.
Все встали и, не обращая более внимания на меня, вышли из макбары.
Я остался один со своими мыслями.
Глава XV РУБИН ЭМИРА БУХАРСКОГО
1
Я лежал полуоглушенный и думал обо всем, что услышал. Так вот как оно было! Широкая картина развернулась передо мной. Я более не видел себя в ее центре. Шла громадная борьба исторических сил, классов, организаций, и в том огромном механизме, который именовался государственной политикой революции, на мою долю выпадала более чем скромная роль. А я-то воображал, что держу свою (да и не только свою) судьбу в руках и верчу ею как хочу.
Я не скажу, чтобы это открытие было для меня болезненным ударом. Я не был уже таким безнадежным индивидуалистом и честолюбцем, чтобы думать только о себе, и я рад, что тогда же открыл в себе способность восхищаться могучим размахом и бешеной быстротой того самого механизма, который уносил меня в противоположном моему расчету направлении, хотя к той же цели.
Так вот как Листер мастерски играл свою роль и как долго он держал меня в заблуждении! А я-то принимал его за матерого белогвардейца. И диалог его с Борисом и оплеухи – все это был театр. А Борис…
В этом пункте мои размышления прервались приходом Паши. Глаза его светились теплотой, но, как всегда, когда отношения переходили в чисто личный план, он был немного смущен. Он явно был на пороге дружеского излияния, состояние, в котором я видел его в очень редкие моменты.
– А я, знаешь, не пошел рыбачить, Глеб…
– Чего это? Ведь ты же…
– Да, знаешь, не хотелось тебя оставлять… может, тебе чего надо…
Я лишь улыбнулся и показал ему подбородком место у себя в ногах.
– Да, брат, – сказал он немного виновато, – теперь ты понимаешь, почему я ничего не говорил?
– Ну, хоть намек мог бы дать.
Паша стал внезапно жестким:
– Нельзя. В этих делах – ни матери, ни друга. Нельзя, и все.
Я помолчал.
– Да, здорово я дурака свалял, – выдавил я из себя наконец.
– Да нет, ты молодец, и как ты заслонил Рубцова!
Приятно было это слышать. Но я тут же осознал, что в этой похвале был и яд, хотя Паша этого и сам не чувствовал. Значит, я заработал ее плечом, а не рассудком, волей, как я надеялся. Все-таки они должны считать меня за молокососа и дурака.
– Да, и про Эспера Константиновича ты теперь тоже знаешь. Вот, хочешь, посмотри, я для тебя приберег вырезку – это из газеты политотдела Балтфлота.
Он вынул из бокового кармана пачку бумаг и, перебрав их, подал мне одну. Я увидел большую бледную фотографию Листера на серой, скорее оберточной, чем газетной, бумаге и внизу биографию.
«Сын минера Балтийского флота, уроженец Колпина, эстонец, член партии с 1904 года, был офицером царской армии и в то же время членом подпольного большевистского комитета, в 1905 г. поднял восстание в армии на Дальнем Востоке, осужден к 15 годам крепости, бежал; жил и учился в Швейцарии и Германии, доктор философии Гейдельбергского университета; в апреле 1917 г. вернулся в Россию. Комиссар фронта, потом член реввоенсовета армии». И многое другое, что я не упомню.
– Да, – только сказал я, отдавая Паше вырезку, – вот какие у нас люди.
– А Рубцов? – спросил Паша с сияющими гордостью глазами. – Орел! Ты еще не знаешь, кто такой Рубцов. Это совсем не его фамилия.
– Кто же?..
– Догадайся!..
Я покачал головой:
– Не могу.
– Ну погоди, он сам тебе скажет или по портрету узнаешь. Другой раз будешь лучше смотреть.
«Листер и Рубцов, оба большие люди. И какие разные, – промелькнуло у меня в голове. – Листер весь анализ, мозг и расчет – великолепная человеческая машина, а Рубцов – поскольку я уже немного его знал – весь воля, огонь, безграничная смелость. Его стихия – люди. И оба – к одной цели; я пока видел только двоих, а сколько должно быть таких и какая это сила!»
Внезапно Паша поднялся и сказал:
– Да, надо тебе чего-нибудь поесть. Пойду вскипячу чай.
– Не буду я пить, не хочу.
– Будешь!
– А ты будешь?
– Буду.
– Ну тогда давай.
Паша вышел, а я продолжал размышлять. Что-то еще было у меня в подсознании, но я никак не мог сосредоточиться.
2
«Файзулла. Так вот кто он был – агент японской разведки. Встретил своего однокашника Бориса, а потом потащил за собой целую банду офицеров и беляков. Сын эмира бухарского, бывший паж, наверно, на балах стоял за креслом какой-нибудь великой княгини, шпион. Да, все это очень увлекательно. Правда, в жизни все серее, чем в воображении, этикетки заманчивее содержимого. И ведь, в конце концов, я его мало знаю – я говорил с ним только один раз».
И тут я весь сжался и замер. Какие-то шарики крутились в моем мозгу помимо моей воли. Что я делал – припоминал, соображал, решал? Только наивные люди или глупцы могут думать, что мышление – это сознательный процесс. Мышление – это такой же рефлекторный и неуправляемый процесс, как и художественное творчество; и плоды его лишь постфактум поддаются логическому анализу. Никто еще никогда не сделал настоящего открытия путем одних логических выкладок.
Я вспомнил то, что наш профессор рассказывал нам в университете про знаменитый ответ Рентгена. На вопрос, что он думал, когда экспериментировал с икс-лучами, он неторопливо ответил: «Я не думал, я экспериментировал». Силлогизмы – это не машина, на которых мы добираемся до истины, это всего лишь контрольные весы. Мы не можем управлять процессом мышления, мы можем лишь проверять его результаты.
Так, мне казалось, было и в этом случае. Голова работала сама по себе, я как будто оставался свидетелем где-то сбоку, и вся моя задача была в том, чтобы не спугнуть этот шедший внутри меня процесс.
Так как это было? Да, я видел его только один раз. Каким привлекательным показался он мне! Только вот этот скверный рот. Сын эмира бухарского. Я где-то читал, что у эмира было чуть не шестьдесят сыновей от бесчисленных жен. Какая вражда и соперничество должны были быть между ними! Вот где школа не братской любви, а братской ненависти. И что это еще говорил Толмачев в поезде? Что, когда исчез тот знаменитый рубин, кого-то из сыновей эмира пытали, кому-то рубили голову. Рубин, рубин… Чего это ради он залез мне в голову, это уж какая-то чепуха. И в то же время я чувствовал, что где-то что-то есть, и под ворошившимся в моей голове мусором что-то кроется.
Я опять внутренне весь сжался. Да, что это было? Что-то было, что это было? Надо молчать, притаиться, чтоб не спугнуть. Кругом тихо, Паши не слышно. Что это было? Да, было что-то в разговоре с Файзуллой. Но что? О чем мы говорили?
И память вызвала из своей глубины весь внешний вид той сцены: площадь, чайханы, киоск грека – как мерно уходил могучий верблюд, унося двух заморских лазутчиков… Нет, это неважно, назад к первой сцене.
Я сидел и переводил индийские стихи, потом пошел пить воду, а когда вернулся, нашел Файзуллу. Он спросил, показывая на мои книги, на каком это языке, а потом мы говорили о стихах. Я привел ему одну строчку на санскрите и свой перевод, а он предложил другой вариант, изменив только одно слово. Интересно, почему он предложил так, хотя это было неверно, неоправданно? Меня это тогда же озадачило, не понимаю этого и теперь. В стихотворении не было ни малейшей двусмысленности.
Все эти размышления были утомительными и казались бесплодными. Но должны же быть какие-то причины, почему он предложил мраморный бассейн вместо хрустального? Потом он улыбнулся, как бы про себя, а когда я переспросил его, как-то зловеще насторожился, замер и стал уверять, что он пошутил. Не понимаю.
Я устал и откинулся назад на подушку. Движение было немного порывистым, одеяло сползло на землю, моя длинная нога высунулась из-под него.
Шрам пореза на ноге, полученный мной в соседней с мраморным бассейном комнате, как только я увидел его, будто молнией осветил мое сознание. Я все понял. Я все знал. На этот раз я не мог ошибиться. Я боялся говорить, боялся повернуть голову, боялся дышать. Я только поводил глазами, будто слышал какие-то звуки. Неужели она улетит, рассеется, эта счастливая догадка? Я опять откинулся на подушку, обессиленный. Вошел Паша.
3
– Ну вот, Глебок, – сказал он, – чай готов. Лепешек не было, я испек свежие, поэтому завозился. Давай!
