Я оторвался от своих мыслей и тронул его за рукав.
— Что вы замолчали, Юджин? Пусть галдят, они нам не мешают. Не выношу туризм и вообще коллективные походы. В новом городе я обычно брожу один, вооружившись картой, дышу, смотрю по сторонам, зеваю, рассматриваю витрины, принюхиваюсь к запахам, и каждый раз мне кажется, что я уже там бывал и все знаю… Так продолжайте же, мне очень интересно[57].
Юджин как будто только и ждал моего приглашения:
— В тот же день я направился к одному отставнику, назовем его Фокусником, у которого в свое время стажировался, осваивая все тонкости легализации по подлинным и фальшивым документам. На пенсию старик ушел совсем недавно и полностью посвятил себя делу рыбалки, к которому тщательно подготовился. Я сам понавозил ему массу различных блесен, крючков, спиннингов, и возили ему все, кто у него стажировался, слыл он виртуозом в делах фальшивок и мою просьбу чуть освежить знания воспринял с энтузиазмом и умилением, тем более что я принес ему в дар очередной комплект блесен. Начал он учить и демонстрировать, и я только успевал перебивать его унавоженную матом речь нужными вопросиками, особенно о технологии замены фотографии и подделки печати: старик тут же достал из письменного стола приспособление с бритвенным лезвием, специальный паровой нагреватель (все это я потом у него взял для домашних тренировок) и аккуратно отделил фото от какого–то подвернувшегося ему под руку документа, наклеил другую фотографию, достал несколько печатей, в том числе и целый ворох маленьких печаток с отдельными буковками, и очень ловко скопировал достаточно заковыристую печать с моего удостоверения.
Итак, начало было положено. Бежать я решил через Финляндию, хотя знал, что финны иногда выдавали дефекторов под нажимом могущественного соседа, и решение это объяснялось не только имевшейся визой, но и психологическими моментами, ибо в гурьбе гудящих полупьяных финских туристов скромный, трезвый болгарин с небольшим чемоданчиком не вызовет ни раздражения, ни особого интереса.
Для побега я наметил воскресенье, когда вполсилы бдят наши недремлющие церберы, и через своего коллегу забронировал железнодорожный билет до Хельсинки для болгарского гражданина — обычное дело в нашей повседневной работе, где все постоянно приезжают и уезжают по фальшивым паспортам. И железную дорогу я выбрал, исходя из своих прежних наблюдений при пересечении границы: режим на пограничных станциях казался мне либеральнее, иностранцев там не просвечивали рентгеном в поисках оружия, да и не хотел я быть во власти нашей прихотливой погоды, из–за которой могут задержать или вовсе отменить отлет.
Итак, все было на мази, я приступил к операции. В субботу вечером я пригласил профессора в ресторан для знакомства с «другом из архива», прилично его накачал и обласкал по всем правилам, изложенным в заповедях Дейла Карнеги, его прекрасные советы, которые в жизни обычно, увы, использовать забываешь, гораздо умнее, чем у полковника Лоуренса с его «чаще прибегай к чувству юмора, предпочтительны сухая ирония и остроумный ответ не слишком общего характера».
Уже подали десерт, а желанный друг, естественно, все не появлялся, пришлось разыграть небольшой спектакль, звонить ему по телефону и довести до сведения Нетерпеливо ожидающего профессора, что друг оказался в самом горниле государственных дел, в ресторан не успевает, но готов заскочить ко мне домой, поскольку поедет мимо с работы. Профессор, расслабленный вином и моим тонким обхождением и привыкший уже к несуразности и непредсказуемости всей нашей мекленбургской жизни, естественно, поверил во всю эту туфту и без всяких колебаний погрузился со мною в такси: горел в нем неистребимый дух исследователя, жаждущего добраться до сокровенных тайн Балканского Союза, и предложи я ему лететь за ними в космос — помчался бы галопом!
Добрались мы до моей квартиры без всяких приключений, бар мой ломился от самого изысканного спиртного, и уже через полчаса мой гость получил лошадиную дозу сильнодействующего снотворного, по моим расчетам, он разлепил бы глаза не раньше, чем через тридцать часов, когда я уже любовался бы видами Финского залива со стороны Хельсинки.
Вскоре он начал зевать, тереть глаза, клевать носом, посерел и побледнел, потянулся к диванчику (а я все поигрывал наживой: вот–вот приедет друг, человек он обязательный, обидится, если мы его не встретим, впрочем, можно и вздремнуть на полчасика, чувствуйте себя как дома, дорогой товарищ!), примостился на нем и тут же ровно и сладко захрапел. Я снял с него ботинки, любовно укрыл пледом, потушил свет и вышел в соседнюю комнату.
Паспорт профессора я прощупал, еще когда вешал его пиджак на плечики в прихожей, и тут же приступил к работе, пустив в дело весь инструментарий старика Фокусника. Тренировки мои не прошли впустую, и через пару часов я уже любовался своей фотографией на чужом паспорте, скрепленной официальной печатью.
Часы показывали два, старт прошел отлично, Рубикон был перейден. Поезд уходил в восемь вечера, кассы открывались в десять утра (как известно, билет за границу у нас можно получить только по паспорту), я немного вздремнул, тщательно выбрился, намазал лицо заграничным лосьоном (это действует на окружающих, иностранцы пахнут по–другому), переоделся в добротные европейские одежды, оставил на всякий случай записку, чтобы профессор дожидался моего возвращения, и около девяти выскользнул на тихие воскресные улицы. В десять часов я уже всунул свою благоухающую физиономию в окошечко вместе с паспортом.
— Будьте любезны, билет по брони…— Говорил я с легким и приятным акцентом.
Миловидная девушка за окошечком порылась в своих бумагах и вдруг рявкнула грубым гортанным голосом, превратившим ее личико в дышащую злобой рожу запущенной старой ведьмы.
— Да, бронь в Хельсинки имеется, но тут также и бронь на Берлин на среду… Как это понять?!
— Какой Берлин?!
— Бронь на ваше имя… Разве вы не заказывали? Что вы мне голову морочите?!
— Тут, видимо, какая–то ошибка…
— У нас не бывает ошибок! — отрезала фурия и вышла с моим паспортом из комнаты. Да, Алекс, наша родина суетна и непредсказуема, все неустойчиво, все движется по сумасшедшим законам диалектики, все течет и нет никакого порядка, один произвол, и в его бушующем пламени человек чувствует себя лишь дрожащим кусочком пепла. Можете себе представить, какие страшные минуты я пережил в ожидании красавицы, и она появилась под предводительством невыспавшегося человека, походившего по всем гнетущим внешним параметрам на сотрудника службы безопасности.
— Через кого вы заказывали билет в Хельсинки? — спросил он хмуро.
— Через сотрудника нашего посольства.— Я назвал первую болгарскую фамилию, которая пришла мне в голову.
Человек осмотрел меня сверху донизу, как смотрят врачи на вошедшего в комнату голого новобранца.
— Странно… В Хельсинки и затем в Берлин. Две брони… Как же так?
Я покрылся холодным потом.
— Видимо, это заказали без моего ведома,— залепетал я,— посол говорил, что сразу же по возвращении я должен срочно выехать в Берлин,— мысль моя лихорадочно билась, как птица в клетке,— я пробуду в Хельсинки буквально несколько часов, вернусь и тут же уеду в Берлин.
Человек молчал и что–то прикидывал, явно раздраженный самим фактом таких стремительных передвижений; не о безопасности он думал, а просто завидовал, что кто–то другой, а не он имел возможность так свободно пересекать границы.
— Это очень важное дело… Я могу сейчас позвонить послу… Если можно, я выкуплю сразу два билета…— Терять мне уже было нечего, а на наших чиновников слова «посол», «министр» оказывают магическое воздействие.
— Ну… если так… Что ж, выдайте ему билеты!
И он удалился, грозно и величественно, и ворчащая фурия подчинилась его приказу. Часы показывали одиннадцать, я вышел на улицу и вытер вспотевшее лицо носовым платком.
И вдруг, Алекс, мне нестерпимо стало жалко и себя, и свою семью, и город, который я покидал навсегда,— замелькали в голове картинки прошлого, радостные и сентиментальные: речные кораблики с культурником (два прихлопа, три притопа), любимая станция метро со скульптурами солдат, рабочих и крестьян, идиллические обветшалые церкви, фонари вдоль бульваров, уродливые, но такие близкие сердцу трамваи…
Юджин замолчал, горло ему перехватил спазм. Он снял очки и долго протирал их специальным фланелевым тампоном. Нет, он не играл, он действительно плакал, впрочем, при надобности я мог разыграть сцену и почище, особенно хорошо удавались мне внезапные взрывы гнева — я их важно называл пароксизмами гнева,— плакал я гораздо хуже, но навернуть слезу мог без всяких усилий.
Юджин глубоко вошел в настроение и даже драматически стиснул руки.
