и женские косметички с различными инструментами и еще много чего. В каждом из ящиков лежала опись содержимого, заверенная подписью Кубацкого.
Савельев не стал ничего смотреть, только поморщился и передал зампотылу московский адрес Лены и тещи.
— Ты, Александр Васильевич, ни о чем не беспокойся. Ящики из самолета летуны выгрузят и на машине доставят точно по адресу. Я ведь и свои «гостинцы» отправляю, и Снигирева, и других наших офицеров. — Майор потупил глаза. — Жизнь есть жизнь, командир, и никуда от нее не деться. Мы не грабим, а возвращаем награбленное фрицами у нас. Главное, не переборщить в этом.
Прошло несколько дней после допроса. Баур переживал о возможных последствиях своего упорства перед майором НКВД, каждый день ожидал санкций, ограничений в питании и медицинском обслуживании, даже побоев. Но все шло по-прежнему. Утром приходил Миш с тазом и кувшином с водой, умывал Баура, уносил утку, прибирал в палате, шел за завтраком, вместе ели. Потом — врачебный осмотр, перевязка, свежие сплетни и слухи от Миша. Денщик, слегка поднаторевший в русском, умудрялся доставать советские газеты и пересказывал их содержание. Так Баур узнал о вступлении американских и английских войск в Берлин в соответствии с соглашением о разделе Большого Берлина на зоны союзной оккупации, о Потсдамской конференции глав СССР, США и Великобритании, об официальном присоединении СССР к резолюции Потсдамской конференции по Японии, объявлении войны Японии и начале военных действий, о Курильской военной операции советских войск и Тихоокеанского флота, о высадке американских войск на Японских островах, о формировании в Польше Правительства национального единства и его признании властями СССР, США и Великобритании, об отходе к Польше немецких земель к востоку от Одера и Нейсе и о договоре между СССР и Польшей о признании новой советско-польской границы, о восстановлении дипломатических отношений СССР с Румынией и Финляндией, о том, что во Франции генерал Петен приговорен к смертной казни за сотрудничество с немцами, о военных трибуналах над фашистскими преступниками на Украине, в Белоруссии, Псковской, Смоленской, Новгородской и других областях СССР, о смертных приговорах карателям, гауляйтерам, высшим офицерам СС и СД.
О Германии информации было мало. Но и из той скудной, что просачивалась на страницы советской прессы, было ясно, что на территории Восточной Германии, оккупированной советскими войсками, идет восстановление городов и сел, дорог и мостов, промышленных предприятий и коммуникаций, школ и медицинских учреждений. Баур был удивлен отсутствию голода среди населения, эпидемий, разгула уголовщины. Русские действовали неспешно, но организовано, последовательно, методично и, видимо, в целом гуманно.
От всей этой информации кружилась голова, было тошно и противно. Баур понимал, что абсолютно ничего не понимал в происходящем. Он привык четверть века жить в простой системе координат: хорошая техника — плохая, опасно — безопасно, выгодно — невыгодно, свой — чужой, друг — враг, белое — черное. Никаких оттенков, полутонов, нюансов, усредненных позиций и тонких материй, только да или нет. Так было просто жить, служить, любить и ненавидеть. Большинство немцев существовали в этой системе координат двенадцать лет, с тридцать третьего по сорок пятый год. И ничего, завоевали Европу, пол-России, да и приличный потенциал сохранили.
Попав в плен, Баур странным образом надеялся на быстрый исход союзников из союзного лона, на начало их ссор и разногласий, быстро трансформирующихся в вооруженный конфликт между ними, на скорое восстановление Германии при поддержке США и Англии и присоединение к ним в новой войне против СССР. Постепенно иллюзии рассеивались, и он терялся в собственных прогнозах будущего страны, своего будущего.
Временами он был просто в отчаянии, не понимая, что делать, как себя вести, на что надеяться и чего ожидать от судьбы. Оторванный от семьи, лишенный права переписки, возможности общения с коллегами по несчастью в госпитале, читать прессу, он впадал в ярость, не ел, не общался с Мишем, с медперсоналом, часами лежал на боку, упершись взглядом в плохо окрашенную зеленой масляной краской стену палаты. В такие минуты обострялась боль, но именно она была его союзником, отвлекая от самых мрачных мыслей и желаний, а такие все чаще навещали его, и он умудрился даже спрятать в складки старого матраса половинку лезвия безопасной бритвы и ржавый гвоздь, валявшийся под кроватью на расстоянии протянутой руки.
Но НКВД, регулярно получавший донесения агента Мокрого, в том числе и о душевном состоянии Баура, не дремал. Однажды ночью в госпитале провели крупный шмон, то есть обыск всех больных-заключенных и у Баура без особого труда нашли запрещенные колюще-режущие предметы. Майор Тюшкин с видом строгого учителя внушал Бауру, словно нашкодившему балбесу:
— Нехорошо, генерал, нарушать законы. Советская власть вас лечит, кормит, заботится о вас. А вы что? Похулиганить решили? Нехорошо. Должен предупредить, в случае повторения будут приняты строгие меры.
Баур был убежден: сдал его Миш. Зародившееся к денщику недоверие постепенно перерастало в тщательно скрываемую неприязнь, и Миш ощущал изменившееся к нему отношение. Баур регулярно его подначивал, придирался. Вот и сейчас Баур не стерпел вида денщика с его прилизанными волосами, откормленной рожей и вечным запахом лука:
— Миш, а ведь это вы указали конвойным, где я прятал лезвие и гвоздь. Они даже искать не стали, просто сунули руки в заранее известные места.
— И не стыдно вам, господин группенфюрер, поклеп на меня возводить?! — загундел Миш притворно-обидчивым тоном. — Стараешься для вас, стараешься, а доброго слова не услышишь. Как вы только могли подумать так обо мне?
— Ладно врать, Миш. Кроме вас, некому было. Ведь вы один здесь денщик. Я понимаю, всем хочется побыстрее от плена улизнуть, но своих предавать — последнее дело.
Разобиженный Миш собрал кипу принесенных советских газет, которые был намерен читать Бауру и, демонстративно уходя, бросил в сердцах:
— Зря вы так обо мне, господин группенфюрер.
Только он ушел, дверь по-хозяйски, рывком, отворили и в палате вновь оказался улыбающийся майор НКВД Тюшкин, а с ним некий господин в немецкой генеральской форме, но без погон.
— Вот, генерал, принимайте вашего земляка. Любите и жалуйте, генерал-лейтенант Мюллер собственной персоной.
Баур не сразу признал в этом человеке Винценца Мюллера [32], ставшего, как и фельдмаршал Паулюс, символом предательства. Мюллер командовал 4-й немецкой армией, в сорок четвертом полностью разгромленной под Минском. Сам Мюллер попал в плен.
Примерно одного с Бауром возраста, Мюллер сделал неплохую карьеру. По слухам, в годы Веймарской республики он, проходя службу в пограничной страже, занимался разведкой в приграничных с Германией районах Франции и Польши, служил в штабах, разрабатывал мобилизационные
