Потом я заснул. Утром мы с Ольгой пили кофе, и я мучил ее, бедняжку, отказом рассказать, чем закончился вечер. Завершить утро по-другому мы бы не могли даже при очень большом обоюдном желании — я спешил на встречу с Августом.
Многие считают, что главное в нашей работе — это действие. Вовсе нет. Основное время уходит на размышления: на анализ ситуации, просчет поступков других людей — то есть на подготовку действия, которое само иногда очень банальное и времени требует минимум. Однако чаще всего события накрывают нас извне, и, чтобы это не застало врасплох, тоже нужно сидеть и думать.
Вот если посмотреть на меня со стороны — чем я занимался в Таллине? Да, была ночная перестрелка и взрыв в такси, в котором погибла Анна. Это из разряда событий, сваливающихся на нас извне. Но все остальное время? Я с утра до вечера встречался с разными людьми. Получив одну информацию, спешил добыть вторую, докопавшись до чего-то, наталкивался на новую загадку. Если бы я засекал время, выяснилось бы, что большую часть жизни, по крайней мере на операциях, я провожу в разговорах, глядя в глаза другому человеку и пытаясь прочесть в них то, что иногда неизвестно ему самому.
Вот я вышел в город и сел в подвернувшееся такси. Что, я собираюсь за кем-то гнаться, кого-то пытать, в кого-то стрелять? Нет. Я не хочу от начавшегося дня ничего, кроме того, чтобы он подвел или хотя бы приблизил меня к истине. Чего хотели от Анны и почему? Кто ее убил и зачем? Разберись я во всем раньше, она была бы жива. Но для этого мне вряд ли пришлось кого-либо убивать, достаточно было просто получить нужную информацию.
Такси высадило меня у собора Александра Невского. Я точно знал, что хвоста за мной не было, но для очистки совести вошел внутрь. Службы не было, или она уже закончилась. В приделе отпевали молодого, коротко стриженого парня. У главного алтаря собирались гости на венчание статного, держащегося с достоинством старика и его сорокалетней невесты-хохотушки, вцепившейся ему в рукав. Все в этом мире перепуталось!
Я помолился за своих умерших — всех, насколько я знал, некрещеных: и отца, и Риту, и Кончиту с Карлито. Заказывать им поминовение, как мне сказал тот же отец Ионикий со Святой Горы Афон, церковь не разрешает.
— Мы не знаем, почему, — говорил он. — Наверное, потому, что это им повредит. Религия ведь запрещает только то, что опасно и вредно. Но молиться за близких, даже богохульников, даже самоубийц, вам никто не может помешать.
— А вы за кого молитесь? — спросил я.
— Я молюсь, чтобы Господь и Богородица, — он говорил, как все греки, Панагия, Пресвятая, — чтобы Господь и Панагия спасли всех, весь мир.
— И преступников? Убийц, насильников, садистов?
— Есть люди, которые убили в себе все человеческое, — уклончиво отвечал старый монах. — Но многие из них и не знали человеческой жизни. Я молюсь за всех несчастных, в сердце которых живет хоть капля любви.
— Я раньше думал, что Господь как любящий отец простит всех, — сказал я. — А сейчас мне все чаще кажется, что это было бы несправедливо. Хотя я-то уж вряд ли попаду в число избранных.
— Я тоже иногда думаю, что спасутся все. А иногда, что не спасется никто, кроме настоящих праведников. Есть же такая теория, что Господь создал людей лишь для того, чтобы на протяжении веков и тысячелетий отобрать из них несколько сотен святых. Ровно столько, сколько нужно, чтобы заменить падших ангелов. — Отец Ионикий запустил пальцы в свои почти не тронутые сединой курчавые волосы. — Я грек, а это значит, я обязан думать. Кто думает, тот сомневается, и я, грешный, тоже сомневаюсь. Но можно сомневаться и все равно стремиться поступать правильно.
Когда-то, еще с Ритой, меня в одной компании спросили о моем самом большом желании. Мы в те времена все были атеистами, детей ни у кого еще не было, и читал я тогда Ницше в английском переводе. «Мое самое большое желание — не иметь никаких желаний», — выпалил я. Почему я так сказал? Это не было цитатой и даже невольным плагиатом. Да за секунду до того я так и не думал. Но эта мгновенно родившаяся, похоже, данная мне извне фраза сохранялась в моей системе жизненных координат много лет. Однако после того разговора с отцом Ионикием я молюсь за своих близких, живых и уже ушедших, и, как и он, за то, чтобы спаслись все, в чьем сердце есть хоть капля любви.
Отпевание закончилось — а я застрял там, у канона. Еще молодая, не старше Джессики, женщина в черном и с почерневшим от горя лицом, встав на цыпочки, целовала бумажную ленту на лбу лежащего в гробу парня. Заплаканная девочка лет четырнадцати (сестра?), в черной, редкой вязки шали поверх розовой куртки — молодежь к трауру себя не готовит — терпеливо ждала своей очереди. Я взглянул на часы — 10:20. Мне пора было выдвигаться на позицию.
От собора до смотровой площадки было от силы пять минут ходьбы. У небольшого парапета толпилась группа русских туристов в осенних куртках, а кто-то уже и в шерстяной кепке. Как же мои соотечественники любят зиму! На улице еще лето, я в разгар дня стягиваю с себя пуловер и хожу в майке — но на календаре сентябрь, а это осень, и одеваться следует соответственно.
Я пристроился в свободный угол и достал из рюкзака купленный вчера бинокль. В толпе туристов это, по-моему, смотрелось естественно. Примеченный мною телефон-автомат стал ближе, зато основной обзор заметно сократился. Плохо, конечно, что мне в любом случае виден только перекресток. Август вполне может выйти сейчас из полицейской машины, припаркованной за углом, а я этого не увижу. Хотя нет, не может. Он же не знает, что я наблюдаю свысока — с близкого, но недоступного для преследования расстояния.
Мой связной появился ровно в 10:30. Он был в легкой ветровке и тренировочных брюках — похоже, он обставлял нашу встречу как утреннюю пробежку. Из ушей у него — мне в бинокль это было хорошо видно — болтались провода от наушников. Недурно придумано! Человек, который ничего не делает, всегда привлекает внимание. А он — вот, пожалуйста — занимается джоггингом под музыку.
Я достал свой мобильный и набрал номер автомата, предусмотрительно записанный мною вчера. Услышит сквозь свой — что он там слушал? — рэп? — панк-рок? Шучу, шучу. С Августом скорее вязался скрипичный концерт Сибелиуса или Вьетана. Но сообразит ли, что к уличному телефону просят именно его?
Август услышал. И сообразил.
— Идите к православному собору, — сказал я. — Сейчас по этой улочке перед вами, а потом в гору, к крепостной стене.
— Я понял, где вы.
Август повесил трубку и посмотрел в мою сторону, на парапет смотровой площадки. Без бинокля на таком расстоянии выделить меня из толпы он не мог. Но и я не видел, шевелятся у него губы или нет. А ведь провода у него в ушах могли вести не к айподу, а к переговорному устройству. А на гарнитуре у него еще и микрофон, в который он сейчас говорит: «Срочно перекройте смотровую площадку у собора!» Могло же быть так?
Прямо напротив храма находился парламент, так что вся площадь перед ним, как я уже отметил, просматривалась видеокамерами. Но усиленной охраны внутри парламента в этот субботний день быть не должно. А в случае теракта? Лучше все же поменять диспозицию.
Дождавшись, когда Август пройдет по находящемуся в поле моего зрения отрезку улочки — за ним никто не шел, — я отправился ему навстречу. Повернув за собором налево, я прошел сквозь первые ворота в крепостной стене и, снова повернув влево, вошел в Старый город через большую калитку с двустворчатой деревянной дверью. Эта была та же узкая улочка Люхике-ялг, по которой сейчас карабкался вверх мой связной.
Слева, за шляпным магазинчиком, было крошечное, на четыре столика, кафе. Звякнул колокольчик, извещая о моем прибытии. Посетителей еще не было.
— Тере, — поприветствовал меня молодой парень, протирающий пузатые бокалы для коньяка и укладывающий их в проволочные держатели над барной стойкой.
— Тере, — откликнулся я.
Рассиживаться мне было некогда. Я просто хотел, чтобы Август считал, что я нахожусь где-то впереди, а я бы уже был сзади.
— Дайте мне что-нибудь быстрое для согрева, — попросил я по-русски.
Для молодого эстонца фраза была слишком сложной, и я перешел на английский и командно-примитивный:
— Скотч! Двойной. Безо льда.
Бармен приступил к выполнению заказа немедленно, но с его расторопностью я рисковал получить свой виски к обеду.
Окон в кафе было два — по одному с каждой стороны двери. Я стоял в глубине комнаты, так что с улицы, залитой ярким светом, увидеть меня было невозможно. Не отходя от стойки, я увидел, как в ритме спортивной ходьбы возник мой связник с наушниками в ушах. Вот он промелькнул и во втором окне. Теперь кто у нас в первом? Никого. Только группа молодых ребят с криками и смехом сбежала в противоположном направлении, от собора. Подождем еще. А сейчас? Нет, подниматься в гору решительно никто не хотел. Что ж, тем лучше! Я вылил в себя подоспевший виски, расплатился и, снова звякнув колокольчиком, вышел наружу.
