— Ты сам себе противоречишь, — говорю.
— Никогда я не противоречил сам себе.
— Противоречишь. Нарядил елку в честь Рождества Христова, а сам доказываешь, что Христос был безумцем.
— Елка наряжена для Черча. Что же до Христа, то если он и в самом деле существовал, то, вне всякого сомнения, был безумцем. И самое простое тому доказательство, что за двадцать веков ни одно из его пророчеств не сбылось и ни одна из его заповедей не изменила человечества. А лично тебе браться за Евангелие уже поздно. Лучше почитай Дарвина. Если, конечно, еще не разучился читать.
— И впрямь разучился. Но ты мне его перескажешь. А что касается Христа, то я не говорил, что верю в него, как в Бога. Я верю в Христа, как в человека.
— Еще одна глупость. «Человек — это звучит гордо», «человек — царь природы». Так нам когда-то внушали. Похоже, эта чушь до сих пор сидит у тебя в голове. «Царь!» Да какой там царь! Достаточно одного урагана, одного землетрясения — и не остается у нас ни одного целого города и села. Вы, вообразившие себя властелинами природы, подобны наполеонам, командующим своими армиями в психушках. Нельзя волка заставить питаться огурцами и помидорами. И разве я виноват в том, что родился не травоядным, а волком?
— Ладно, хватит демагогии, — говорю. — Даром что в школе ты был отличником. Одно дело законы природы, а другое дело — законы общества.
— Это все выдумки тех двух бородачей. Раз ты — дитя природы, то ты подчиняешься законам природы, а не законам Энгельса, собрание сочинений, том — не помню какой, страница — не помню какая.
— Номер тома меня мало интересует. Меня интересует другое.
— Спрашивай, — добродушно бросает Табаков.
— Меня интересует вот что: когда ты, подобно хозяину жизни, шагаешь по жалкому человеческому сброду, слышишь ли ты под ногами хруст человеческих костей?
— Опять сантименты, опять слезы и сопли, — с досадой вздыхает ТТ. — А почему бы тебе не спросить волка, мешает ли ему хруст костей, когда он ест? Почему не спросить политиков, за которых голосуют миллионы придурков, почему не спросить генералов, посылающих тех же самых придурков на смерть? Чего ты пристал ко мне, который не кормит народ извечной ложью о счастливом будущем и не внушает ему мысль о том, как сладко умереть за Отечество, а просто обеспечивает условия для работы машин и станков, чтобы людишки заработали на хлеб, который Господь не обещал им давать каждый день.
— Может, в твоих словах и есть некая верная мысль, — уступаю, — только надо сделать небольшую поправку: машинами и станками управляешь не ты, а те самые людишки, у которых, при случае, ты не преминешь отобрать кусок хлеба.
— Ты тоже прав, — соглашается ТТ. — В общем, поговорили, еще раз поняли, что не понимаем друг друга…
И заметив, что из кухни появляется бульдог, объявляет:
— Ба! А вот и Черч.
— Здравствуй, Черчилль! — говорю. — Иди сюда, почешу тебе за ушком.
— Почеши, — разрешает хозяин дома. — И не забывай, что и Черч любит похрустеть косточками.
Сочельник.
«Тихая ночь, Святая ночь…» — поют детишки, собравшиеся на благотворительный бал по случаю праздника. Мероприятие проходит под патронажем знатнейших дам, поэтому детишки подобраны так, чтобы произвести самое благоприятное впечатление — ведь их показывают по телевизору. Правда, первым делом показали самих дам, а уж потом отвели несколько секунд детям, чистеньким и нарядным. Есть, правда, и другие дети, которых нет на этом празднике… Но не будем о плохом. Все-таки праздник.
Тихая, Святая ночь. Провожу ее в интимной компании с Мартой. Рядом с телевизором стоит елка, украшенная, как и положено, дюжиной электрических свечек. Но два светящихся объекта рядом друг с другом не сочетаются, поэтому телевизор выключаем. Временно. До более позднего времени. До возможно более позднего.
Стол украшен сосновыми веточками и, главным образом, всякими вкусностями. Марта вообще хорошая хозяйка, но на сей раз она, по-видимому, решила превзойти сама себя.
— Ужин был чудесный, — замечаю, когда очередь доходит до торта и кофе.
— Спасибо.
— И елка нарядная.
— Спасибо.
Следует короткая пауза, отведенная торту. Не «Захеру», но не менее знаменитому.
— «Шварцвельдер». Сказочный торт, — продолжаю расточать комплименты.
— А у тебя-то откуда столь тонкие познания в области тортов? — спрашивает Марта, упуская возможность в третий раз сказать «спасибо».
— Ну, мне изредка доводилось оказываться в приличном обществе.
— И что, каждое Рождество ты встречаешь с женщиной, случайно оказавшейся рядом?
— Насколько мне помнится, лишь одно Рождество я встречал с елкой.
— И без женщины?
— Откровенно говоря, дама вроде бы была.
— Так расскажи. Уж больно ты не любишь рассказывать.
— Это не интересно. Было что-то вроде любовной истории.
— Смерть как обожаю любовные истории!
Делать нечего. Вкратце рассказываю о елке в Амстердаме и о любовной связи с Эдит, опуская самые сентиментальные эпизоды, поскольку рассказывать нынешней женщине о женщине прошлой не рекомендуется.
— И как она отреагировала, когда ты принес ей елку?
— Она расплакалась.
— Любила поплакать?
— Нет, не любила, но она не была избалована такими праздниками. Похоже, у нее даже в детстве не было елки. Она занималась той же профессией, что и я.
— И чем все кончилось?
— Да, в общем, ничем.
Чуть было не добавляю: «Как и в нынешнем случае», но удерживаюсь.
— И все-таки чем все кончилось?
— Тем же, чем и всегда, — расставанием. На безлюдном голландском вокзале. Шел дождь. Она уехала, я остался. Вот и все.
— Говоришь о дожде, а об остальном умалчиваешь.
— Остальное и так известно: прощальные объятия, одна-две слезинки напоследок, о чем тут еще рассказывать…
Снова пауза. Марта встает, чтобы принести фрукты.
Очищаем апельсины от кожуры — это удлиняет паузу.
— Почему ты выбрал эту профессию? — спрашивает Марта. — Она не для нормальных людей.
— Но ведь и эту работу нужно кому-то делать.
— Это не ответ.
— Не знаю. Да и время тогда было ненормальное.
— Хорошо, что сейчас нормализовалось.
— Включить телевизор? — спрашиваю.
— Если очень настаиваешь.
— Я не настаиваю.
— Еще есть время. После полуночи программа обычно интереснее.
Телевизионная тема, однако, не в силах перебить ее любопытство.
— Ты никогда не рассказывал мне о своей семье.
— Для тебя в этом нет ничего интересного.
— Но ты расспрашивал меня о моей семье.
Вопрос застает меня врасплох. Приходится прибегнуть к импровизации. Отец мой был врачом. Домашним врачом (когда врешь, следует добавлять кое-какие мелкие подробности, чтобы звучало убедительнее). А мать была домохозяйкой. Не то чтобы у нее не было никаких культурных способностей, девочкой она даже играла на пианино, однако так у нее сложилась жизнь. Это ведь, как известно, вопрос везения.
— И мне это известно, — бормочет Марта.
— Моим воспитанием, в основном, занималась мама, — продолжаю семейную сагу.
— На маменькиного сынка ты не похож.
— Она была строгой мамой. Заботливой и строгой.
Разговор переходит на более легкие темы. Например, о мании Табакова превращать свой дом в крепость.
— У меня такое чувство, что он вот-вот свихнется, — говорю.
— Такой опасности нет. Это его нормальное состояние. И спрашивается, зачем ему все эти миллионы? Он совсем забыл о смерти.
— Не забыл. Она ему видится этакой черной бездной. Просто ему не хочется торопиться прыгать в нее.
Позднее, когда мы уже давно находимся наверху и лежим в постели, я слышу, как, засыпая, Марта бормочет:
— Почему ты рассказал мне про елку в Голландии?
— Потому что ты меня попросила об этом.
— Я не о елке, а о расставании.
— Не будем заглядывать в будущее. Иначе придется заглянуть в бездну. Ты ведь знаешь, душой я всегда с тобой.
— Я не хочу — душой. Душой — это значит, мне останется сидеть одной перед телевизором и тихонько плакать.
Праздники давно прошли. На улице холод и скука. Табаков не звонит. Поэтому отправляюсь к нему сам. Застаю его на обычном месте — за письменным столом. Елка исчезла. На ее месте расположился бульдог — дремлет, ожидая, наверно, когда вырастет новая елка.
— Ничего особенного, — отвечаю на вопрос: «Что нового?» — Зашел справиться о твоем здоровье.
— Не надейся, — качает головой ТТ. — Здоровье у меня не цветущее, но и умирать еще пока не собираюсь.
— А о смерти никто и не говорит. Хотя нелишне подумать о завещании вместо того, чтобы думать о курсе акций и подсчитывать, насколько с каждым днем увеличивается твое состояние.
— Я думаю и о том, и о другом.
