Я все же подождал конца молитвы в мечети. Я вышел во двор, когда молящиеся уже расходились. Их было совсем немного, и, как мне показалось, это были одни талибы в черных чалмах. Мусульмане могут молиться где угодно, а улицы захваченного города вряд ли можно было считать спокойными. Так что уверенно себя чувствовали только завоеватели — или у них была установка налаживать отношения с местным духовенством!
И тут я отшатнулся за угол! Потом осторожно высунул голову из-за угла и присмотрелся. Сомнения не было: в небольшой группе талибов стоял Хабиб — наш переводчик. На нем были все еще блестящие новые галоши, только на голове вместо пакуля теперь была чалма. Его поведение в группе талибов не оставляло сомнений — он был среди своих!
Я снова спрятался за угол. Что, Хабиб был засланным казачком в стане моджахедов? Почему бы и нет? В Афганистане шла гражданская война — примерно так же было и у нас после Первой мировой. Белые и красные, моджахеды и талибы — все перемешалось.
Правда, талибы были в основном пуштунами, а моджахеды — жителями Севера: таджиками, узбеками. Но наверняка убеждения, обстоятельства, а то и просто материальные соображения заставляли афганцев явно или тайно переходить из одного лагеря в другой.
Я вспомнил, как Хабиб приседал тогда, на передовой, когда над нашими головами пролетал снаряд. Мне сразу показалось странным, что человек, не проживший без войны ни дня — а это было так для его сверстников из Панджшерского ущелья, — до сих пор боялся обстрела. Теперь я понимал, как это могло быть. Вполне возможно, что Хабиб родился вовсе не в родном кишлаке, а где-нибудь в лагере в пакистанском Пешаваре, куда его родители бежали от войны. Там, среди, в основном, пуштунов, он вырос, там же, общаясь с пакистанцами, выучил английский язык. И тогда в каком стане по логике вещей он должен был оказаться: с талибами, с которыми он вырос, или с моджахедами, с которыми общей у него была только кровь?
Как бы то ни было, теперь я знал, кто для меня был самым опасным среди талибов. Я полагал, что это — Хаким Касем, который теоретически мог бы быть моей главной опорой в этой ситуации. Я ошибался. Это был двойной агент, вражеский лазутчик и воришка, которого я застал на месте преступления и вышвырнул из комнаты, как описавшегося котенка. Зная Хабиба, мне лучше было не попадаться ему на глаза.
Однако опасность никогда не должна быть причиной, по которой надо отказаться от того, что необходимо сделать. Я подождал пять минут, пока талибы разойдутся, и, постучав в дверь, сколоченную из простых струганых досок, вошел в дом муллы.
— Чой? — без тени неудовольствия, как всегда радушно спросил меня местный мулла, имени которого я так и не узнал.
— Нет, спасибо, — ответил я, прижав руку к груди, и обратился к Мухаммаду Джуме. — Святой отец, вы будете смеяться, но я возвращаюсь в тюрьму!
Я не стал опутывать милейшего имама паутиной своей лжи. Я хочу сказать, что моя ложь была предельно проста и понятна. Я сказал, что в тюрьме остался мой паспорт (на самом деле он лежал в бумажнике) и что я никак не могу похоронить там свою единственную надежду на официальное вызволение. Представьте, что начальника тюрьмы куда-то переведут или, не дай Аллах, убьют? Я тогда концов своего паспорта не сыщу!
— Я пойду с вами! — отважно заявил имам, обнажив кроличьи зубы.
Он уже искал глазами свой чапан. Но свидетели мне как раз были не нужны!
— Нет, святой отец! Я не могу постоянно перекладывать на вас свои проблемы, — запротестовал я. — Я взрослый человек и такие простые вещи способен уладить сам. Начальник тюрьмы говорит по-английски, мы прекрасно сможем объясниться. Я уверен, он просто забыл отдать мне мой паспорт!
— Но как вы доберетесь до тюрьмы? На улицах небезопасно!
— Но ведь комендантский час не объявляли?
— Насколько я знаю, нет! Об этом бы говорили! — Имаму пришла в голову новая причина: ему очень не хотелось выпускать меня в мир, полный опасностей. — Но вы ведь под домашним арестом!
— Так я же пойду в тюрьму! Кто может возразить, если я делаю свою меру пресечения строже? А по дороге обратно я скажу, что я возвращаюсь под домашний арест, что тоже будет истинной правдой. Как, кстати, на дари «тюрьма»?
— Зендан. Но это на дари, я не говорю на пушту.
— Ничего, сообразят! Это все, что мне надо! С этим паролем я дойду до Кабула!
Правы оказались мы оба. Действительно, не успел я пройти и километра, как меня остановил патруль талибов. С помощью ключевого слова «зендан» я без труда объяснил цель своего движения. Талибы — старшему не было тридцати — долго хихикали и упражнялись в остротах на мой счет, смысл которых, естественно, остался для меня тайной. Большинство было за то, чтобы отвести меня в штаб. Но это было не по пути — а тюрьма была по пути. Так что мы немного прогулялись вместе.
Я не сказал, что все это время и справа, и слева постреливали? Я просто перестал это отмечать. Стреляли все время!
Сознательные талибы отказались оставить меня во дворе тюрьмы, даже когда убедились, что охранники меня знают и приняли, как принимают пост. Гулко топая по бетонным ступеньками, мы всей компанией поднялись к кабинету Хакима. Как ни любил пакистанец демонстрировать поэтическую отстраненность своей натуры и отсутствие нормальных человеческих реакций, увидев меня, он даже дернулся от изумления.
— Вы же должны сидеть под домашним арестом?
— А что, здесь менее надежное место?
Хаким своего добился — я стал подавать ему реплики. Пакистанец капризным жестом отправил любопытную толпу прочь и предложил мне сесть.
— Я сказал имаму, что забыл здесь свой паспорт, — начал я, чтобы покончить с несущественным. — Спасибо, что вы мне его только что вернули.
Лицо Хакима расправилось — он уже собирался было протестовать. Теперь сообразил.
— Так в чем дело?
Я рассказал ему про странную встречу с русским офицером. Хаким казался искренне заинтригованным. Он даже стал прохаживаться по кабинету, поигрывая стеком. Одно ясно — голову он мне тогда не морочил. Они с Таировым — если это был Таиров — в Талукане не пересеклись.
— Вы все же склонны полагать, что это он или не он? Я объяснил ему про старую фотографию, бороду, мимолетность взгляда.
— Интересно! Интересно! — повторял пакистанец, не переставая мерять шагами комнату. — Разумеется, этот вопрос надо прояснить.
Однако действовать необдуманно Хаким не спешил — и я его за это не осуждал.
— Я подумаю, как лучше всего навести справки. Если получится, сегодня, нет — завтра. Вы предпочитаете ждать результата здесь или все же пойдете домой?
Это он так пошутил.
— Раз это может затянуться, пойду домой! — сказал я. — Вы же придумаете, зачем я могу вам срочно понадобиться?
— Я поеду в штаб прямо сейчас! — решил пакистанец. — И вас заодно довезут до мечети.
Затягивать время общения с Хакимом мне не хотелось. Вы можете очень любить змей, но вы ведь испытаете облегчение, когда закроете за коброй крышку террариума!
— Я дойду!
— Вы хотите, чтобы вас снова задержал патруль? Он может отвести вас в место, где вас не будет ждать друг!
Теперь мы уже стали друзьями! Посмотрим, как будет дальше.
Хаким открыл дверцу шкафа. Я ожидал, что он вытащит оттуда чапан, ну, может, особого, пакистанского, покроя. Но нет — у него была шинель, а на голову — фуражка. Потом он натянул на руки перчатки из тонкой черной кожи. Тут он вышел из-за стола, и я увидел, что на ногах у него — галифе и высокие ботинки на шнуровке. И когда — последний штрих — пакистанец взял в руку стек, он, если не смотреть на лицо, ничем не отличался от офицера британской колониальной армии. Мне не случайно пришел в голову Иди Амин Дада и его четверо белых носильщиков.
Джип высадил пакистанца у базы Масуда и довез меня до мечети. Добрейший Мухаммад Джума встретил меня с видимым облегчением и еще более очевидным желанием продолжить наши душеспасительные беседы за пиалой-другой зеленого чая. Но я уже едва стоял на ногах. Таблетки, текила, постель!
От печки пахло ладаном. Впервые за шесть дней я заснул, как засыпаю обычно — едва коснувшись головой подушки.
1. Мой увоз. Граффити Димыча
Это была еще одна ночь, и я по-прежнему лежал в подвале мечети. Поскольку сон ко мне не шел, я привычно вспоминал события прошедшего дня. Мне стоило большого труда вычленять их из потока, который из-за болезни и недосыпа перемешивал все в одну кучу. Плечо болело, но не сильно: достаточно было лежать на спине или на правом боку. Но про плечо потом!
Итак, прошлой ночью я ненадолго заснул. Сквозь сон я услышал гулкий топот, голоса, звук открываемой двери — моей двери. В грудь мне уткнулся ствол автомата, сквозь веки я чувствовал направленный прямо в лицо луч карманного фонаря. Друзья будят тебя по-другому..
